европейского баланса сил. В то же время ни одна из держав не стремилась к стабильному мирному урегулированию на основе довоенного статуса. На первом плане были не территориальные притязания и не просто великодержавные интересы: главной целью было надолго вывести противника из игры в военном, экономическом и политическом отношении, а его общественный строй уничтожить. Интересы великих держав, как показал XIX век, можно было согласовать и достичь компромисса и баланса, если приобретения и риски были сопоставимы. Однако в сочетании с националистическими эмоциями, с проектами нового общественно-политического строя, с поддержкой массовых организаций, цели войны приобрели собственную динамику. Война теперь должна была решить разом все, и казалось, что закончить ее иначе, чем полной победой, уже невозможно[14]. Широко распространившееся чувство национального единения перед лицом внешней опасности было в Германии обеспечено, прежде всего, внезапным одобрением военных кредитов социал-демократической фракцией в рейхстаге 4 августа 1914 года и основанной на этом политикой «гражданского мира». Еще в последнюю неделю июля нельзя было ожидать, что социал-демократы согласятся на военные кредиты. Возможным казалось, что большинство фракции воздержится при голосовании, а меньшинство проголосует против. Смена настроений в парламентской фракции СДПГ объяснялась, с одной стороны, тем, что национальной эйфорией июльских дней 1914 года заразились и многие социал-демократы. С другой стороны, СДПГ пришлось считаться с тем, что если бы она стала проводить последовательную антивоенную политику, то после введения чрезвычайного положения ей грозили репрессии, а то и полный запрет. Учитывая опыт СДПГ в период действия исключительного закона против социалистов (1878–1890), это был важный аргумент. Но решающим фактором стала всеобщая мобилизация в России 30 июля: в глазах большинства руководителей СДПГ война против самодержавного режима была оправданной не только в национальном смысле, – поскольку это, как не уставал подчеркивать рейхсканцлер, была оборонительная война, – но и в политическом, поскольку Германия сражалась с реакционным, «враждебным прогрессу» государством.
Надо, впрочем, сказать, что германская социал-демократия среди рабочих партий Европы не стала исключением: во французском и британском рабочем движении также царила убежденность, что их страны подверглись неспровоцированному нападению врага. А тот гражданский мир, который в Германии назывался Burgfrieden[15], во Франции именовался Union sacrée[16]. B обеих странах чрезвычайно мощная, засасывающая сила национального единства возобладала над постулатом об интернациональном единстве рабочего класса[17].
В своей речи в рейхстаге лидер германских социал-демократов Гуго Гаазе заявил, что эта война стала результатом гонки вооружений и империалистической политики великих держав. Он сказал, что социал-демократия всегда боролась против этого и будет продолжать бороться. А то, что его парламентская фракция все же проголосует за военные кредиты, он обосновал так: «Для нашего народа и его свободного будущего многое, если не все, поставлено на карту в случае победы русского деспотизма <…>. Необходимо отвратить эту опасность и сохранить культуру и независимость нашей страны. Здесь мы воплощаем в жизнь то, что всегда подчеркивали: в час опасности мы не оставим свою отчизну на произвол судьбы». Так он отвечал рейхсканцлеру, который ранее с таким же пафосом взывал к единству отечества: «Наша армия на боевых позициях, наш флот готов к бою, – за ним весь немецкий народ! (Продолжительные возгласы одобрения и аплодисменты со всех сторон палаты и на зрительских трибунах – весь рейхстаг встает.) – Весь немецкий народ (обращаясь к социалистам), до последнего человека, един! (Вновь восторженные аплодисменты, не смолкающие несколько минут.)»[18].
Для многих социал-демократов, которые всю жизнь терпели унижения и дискриминацию за то, что им «чуждо понятие отчизны», это демонстративное принятие в лоно нации было волнующим, долгожданным событием. По словам депутата от СДПГ Конрада Гениша, теперь, когда он смог «впервые <…> от всего сердца, с чистой совестью и не опасаясь, что это сделает его предателем, присоединиться к громогласному хору голосов, поющему „Германия, Германия превыше всего“», он с гигантским облегчением почувствовал, что наконец-то стал «тем, кем он на самом деле и был, вопреки всем косным принципам»: немцем[19]. Этим был заложен фундамент для «гражданского мира». Правительство старалось положить конец практиковавшимся повсеместно мелочным придиркам к СДПГ и профсоюзам. Социал-демократическая партия, со своей стороны, не только проголосовала за военные кредиты, но и одобрила очень широко сформулированный «Закон о предоставлении чрезвычайных полномочий в условиях войны», которым рейхстаг почти полностью передал свою власть бундесрату. Согласно расчетам Бетмана-Гольвега, внутренние политические конфликты должны были быть заморожены на время войны, а рейхстаг должен был собираться лишь раз в шесть месяцев и только для утверждения военных кредитов. Многие лидеры СДПГ надеялись, что в обмен на эту уступку они, наконец, смогут провести давно требуемые конституционные реформы, такие как реформа прусской трехклассной избирательной системы. Профсоюзы тоже поддержали военный курс, объявив, в частности, о всеобщем отказе от забастовок, – в надежде, что благодаря этому предприниматели признают их в качестве законных представителей рабочих. Однако никаких твердых обещаний от правительства ни СДПГ, ни профсоюзы в награду за свою лояльность не получили.
Левые социал-демократы потерпели полное поражение. Им пришлось согласиться с решением большинства СДПГ о поддержке военных кредитов и даже – ради партии – проголосовать за эти кредиты. Им не удалось создать международный единый фронт социалистов: хотя еще 1 августа германские эмиссары отправились в Париж, там они узнали, что французские рабочие, как и немецкие, вопреки всем пацифистским демонстрациям, собираются идти на войну. Брюссельское бюро Социалистического Интернационала также вынуждено было бессильно наблюдать за тем, как большинство рабочих партий Европы присоединяются к фронтам национальной обороны, формируемым их правительствами. От общей борьбы против войны европейское рабочее движение в эти дни было далеко как никогда[20].
Таким образом, как для германского, так и для международного рабочего движения 4 августа 1914 года стало началом раскола. Единой позиции по вопросу о войне германские социал-демократы так больше никогда и не сформировали. Число депутатов, выступавших против военных кредитов на предварительных голосованиях внутри парламентской фракции, в ходе войны неуклонно росло. Если в августе 1914 года соотношение сторонников и противников кредитов еще составляло 78 к 14, то в марте 1915 года против займов выступали уже 23, а к декабрю 1915 года – 44 человека. Эти противники войны составили ядро частично пацифистски, частично революционно настроенных левых социал-демократов, которые вскоре откололись от СДПГ и в последующие годы создали собственные партии – сначала Независимую социал-демократическую партию, а затем Коммунистическую партию Германии[21].
ВОЙНА НА ИСТОЩЕНИЕ
После провала плана Шлиффена зимой 1914/15 года в военном и политическом руководстве страны возникли острые споры о
