первому его вызову и который в январе 1837 года уехал из Петербурга в Витебск. Биограф сличит его рассказ с известным письмом Жуковского и с этими письмами Тургенева, которые имеют большую ценность, так как Жуковский писал почти через две недели после события, а Тургенев набрасывал прямо на бумагу под впечатлением ежедневности и ежеминутности. Тут, конечно, принимала участие графиня Юлия Петровна Строганова, супруг которой гр. Григорий Александрович, по матери своей (Загряжской) двоюродный брат тёщи Пушкина, Натальи Ивановны. Эта графиня была португалка родом и сошлась с графом Строгановым, когда тот был посланником в Испании и пользовался такою известностью своими успехами в полях Цитерейских, что у Байрона в «Дон-Жуане» мать хвастает перед сыном своею добродетелью и говорит, что её не соблазнил даже и граф Строганов. Графиня в эти дни часто бывала в доме умирающего Пушкина и однажды раздражила княгиню Вяземскую своими опасениями относительно молодых людей и студентов, беспрестанно приходивших наведываться о раненом поэте (сын Вяземского, 17-летний князь Павел Петрович всё время, пока Пушкин умирал, оставался в соседней комнате). Граф Строганов взял на себя хлопоты похорон и уломал престарелого митрополита Серафима, воспрещавшего церковные похороны якобы самоубийцы. А Пушкин (по свидетельству Жуковского в его большом письме в Москву к Сергею Львовичу) ещё до получения письма Государева, выразил согласие исповедаться и причаститься на другой день утром, а когда получил письмо, то попросил тотчас же послать за священником, который потом отзывался, что себе желал бы такого душевного перед смертью настроения. На упрямого старца мог действовать и Филарет по настоянию своей поклонницы Елисаветы Михайловны Хитровой, про которую Тургенев пишет, что утром 29-го января она вошла в кабинет, где умирал Пушкин, и стала на колени.
Прижитая в чужих краях дочь Строганова Идалия Григорьевна, супруга кавалергардского полковника Полетики, считавшаяся приятельницей H. Н. Пушкиной, также, конечно, приезжала к ней в эти дни. Эта женщина, овдовев и выдав дочь свою за какого-то иностранца, жила до глубокой старости в Одессе, в доме брата своего графа Александра Григорьевича. В то же самое время, как рядом с их домом на Приморском бульваре княгиня Воронцова восхищалась стихами Пушкина и ежедневно их перечитывала, Идалия Григорьевна не скрывала своей ненависти к памяти Пушкина. Покойная Елена Петровна Милашевич (рожд. графиня Строганова, дочь великой княгини Марии Николаевны) по возвращении из Одессы, куда она ездила навестить престарелого деда, с негодованием рассказывала про эту его сестру, что она собиралась подъехать к памятнику Пушкина, чтобы плюнуть на него. Дантес был частым посетителем Полетики и у неё виделся с Натальей Николаевной, которая однажды приехала оттуда к княгине Вяземской вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса. Кажется, дело было в том, что Пушкин не внимал сердечным излияниям невзрачной Идалии Григорьевны и однажды, едучи с нею в карете, чем-то оскорбил ее.
Труд ухода за Пушкиным в его предсмертных страданиях разделяла с княгиней Вяземской другая княгиня, совсем на неё непохожая, некогда московская подруга Натальи Николаевны, Екатерина Алексеевна, рождённая Малиновская, супруга лейб-гусара князя Ростислава Алексеевича Долгорукого, женщина необыкновенного ума и многосторонней образованности, ценимая Пушкиным и Лермонтовым (художественный кругозор которого считала она шире и выше Пушкинского). Стоя на коленях у дивана, она кормила морошкою томимого внутренним жаром страдальца. Она слышала, как Пушкин, уже перед самою кончиною, говорил жене: «Porte mon deuit pendant deux au trois années. Tache qu'on tóublie. Puis remarie-toi, mais pas avec un chenapan». Она свято исполнила эти заветы: вскоре после похорон уехала к брату в Полотняные заводы, прожила два лета в тесноте деревенского Михайловского дома, поселилась в Петербурге для обучения детей и на осьмом году вдовства вышла за человека хорошего. Тесная дружба, соединяющая детей её от обоих браков, и общее благоговение этих детей к её памяти служат лучшим опровержением клевет, до сих пор на неё взводимых, и доказательством, что несправедливо иные звали её «âme de dentelles» (кружевная душа), тогда как она была красавица не только лицом, а всем существом своим, рядилась же по приказанию мужа, который гордился красотою её и радовался тому, что его невзрачностью оттенялся «чистейшей прелести чистейший образец», точно так же, как рядом с Вирсавией помещают Арапа. Пушкин до конца любил и берёг её как своё сокровище.
В первом письме 28 января Тургенев пишет: «Геккерн ранен в руку, которую держал у пояса; это спасло его от подобной раны, какая у Пушкина. Пуля пробила ему руку, но не тронула кости, и рана не опасна. Отец его прислал заранее для него карету. Он и Пушкин приехали каждый в санях, и секундант Геккерна не мог отыскать ни одного хирурга. Геккерн уступил свою карету Пушкину. Надлежало разрывать снег и ломать забор, чтобы подвести её туда, где лежал Пушкин, не чувствуя, впрочем, опасности и сильной боли от раны и полагая сначала, что он ранен в ляжку. Дорогой в карете шутил с Данзасом. Его привезли домой. Жена и сестра жены Александрина были уже в беспокойстве, но только одна Александрина знала о письме к отцу-Геккерну». Показание замечательное. Умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне. Александра Николаевна была как бы хозяйкою в доме; она смотрела за детьми (старшей дочери было 5 лет, сыну старшему 4, младшему 2, а графине Меренберг ещё 9 месяцев). В доме сестры своей Александра Николаевна оставалась до своего позднего брака с бароном Фризенгофом, от которого имела дочь-красавицу, вышедшую за принца Оттокара Ольденбургского. Барон Фризенгоф, венгерский помещик и чиновник Австрийского посольства, первым браком женат был на Наталье Ивановне Соколовой, незаконной дочери того же И.А. Загряжского († 1807) от какой-то простолюдинки. Эта вторая Наталья Ивановна была воспитана своею бездетною сестрою, графинею Де-Местр.
28 января благодетельно неугомонный Тургенев встретился с голландским посланником, который расспрашивал об умирающем с сильным участием и рассказал содержание и выражения письма Пушкина. «Невыносимо, но что было делать!» Конечно, тут он услышал от него такую подробность. Пушкин на минуту думал, что повалившийся Геккерн убит, и сказал: Tiens! Je croyais que sa mort me ferait plaisir; à présent je erois presque que cela me fait de la peine!
Как не вспомнить тут поединок Онегина с Ленским!
Владимир Даль
Смерть А. С. Пушкина
Владимир Даль
28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: «Слышали вы?» – и на
