больно умный.
Мы проходим этот дом, идем дальше, вот и дом Кутяков. Одноэтажный, деревянный, дерево потемнело от старости. Стоит в саду. Перед домом какие-то женщины.
— Что ж теперь будет?
— И сад какой был красивый, кто за ним приглядит?
— Заглохнет сад.
Про молодого Кутяка женщины говорят, что он, когда вернулся, еще ничего не знал.
— Нужно что-то сделать!
— Что?
— Когда так кричат, чего-то надо делать.
— Вернулся человек и узнал, что ребенка ему загубили. С топором за стариками гонялся…
— Да это ж злодейство! На родителей с топором!! И хорошо, что его забрали. Старый Кутяк на ладан дышит.
— Может, выживет.
Жена молодого Кутяка хотела повеситься. Так говорят. В доме кто-то кричит. Прямо воет, как собака к покойнику.
Много людей
Утром, не успевает Весек встать, в дверь стучится молочница. Весек натягивает штаны и открывает. Молочница здоровается: «Слава Иисусу» или: «Доброе утро». Весек подставляет кастрюльку. Вспухает белая пена. Входит мать Весека и спрашивает:
— Что слышно?
— Чего слыхать-то? А ничего.
— А погода как?
— Поясницу от этой погоды ломит. Будто к весне, то ли к осени.
Потом молочница завязывает концы большого белого платка, в котором у нее жестяной бидон, и вздыхает:
— Много людей нынче полями шли.
— И куда же?
— Так просто шли.
Потом она идет по двору. На ней панева, бидон в платке колышется, как белый горб. Еще она заходит к Карчмарекам, к Новачекам, в другие дома. После ее ухода в кастрюлях поднимается кверху, норовит убежать молоко. Молочко…
У нас тоже есть платки — называются галстуками, мы в них ходим на сборы. Надеваются под воротник. По всему городу теперь платки одинаковые, а харцерские отряды преобразуются в звенья. Нашему звену надо подготовить доклад. Для доклада нужны данные. Мы набрасываемся на молочницу.
— Не знаю я ничего, — говорит она.
— Да нам только для школы нужно.
— А что?
Карчмарек-младший достает из кармана бумажку. Заглядывает в нее и снова прячет.
— Э… существует ли в вашей деревне… э… проблема кулака?
— Кулака?
— Да, нам нужно про кулаков.
— Есть у нас несколько кулаков, но все середняки.
Карчмарек опять заглядывает в бумажку:
— А какова позиция духовенства?
— Это еще кто?
— Ну, ксендз какой: противник или, может быть, патриот?
— Ксендз как ксендз. Обыкновенный. Органист зато прогрессивный.
Раз молочница приходит заплаканная. И плачет, и плачет, наливает и плачет. Слеза упала ей на руку.
— Что случилось?
— Ой, беда.
— В чем дело?
— Брата в тюрьму посадили.
— За что?
— За сахар с сахароварни.
— Какой?
— Да государственный.
— Сахар украл?
— Не крал он, взял! А молоко я могу не носить.
— Зря обижаетесь. А с братом все будет хорошо.
— Дай-то бог.
Молочница вытирает слезы передником. Лицо у нее в морщинках. Второй брат живет в Лодзи. В город перебрался, может, сумеет помочь. Сын в гимназии, младший осенью пойдет. Мужа нет, помер. Но сынок, говорит, хороший. Успокаивается. Уходит.
Идет к Карчмарекам, к Новачекам…
Старший Карчмарек уже ходит в гимназию, и при случае мы у него спрашиваем:
— Ты сына молочницы знаешь?
— Ясно, знаю.
— А какой он?
— Ничего.
Еще Карчмарек-старший говорит, что деревенских у них много. У Карчмарека в классе, если кто зарвется, того дразнят «лаптем».
— А какие они, деревенские эти?
— В нашем классе-то?
— В вашем и так, вообще.
— Одни получше, другие похуже — разные.
Наша школа отправляется в деревню. Не вся, только старшие классы. Выходим рано утром. Это называется агитпоход. С собой мы прихватили расчески и зеркальца. Расчески алюминиевые, зеркальцами пускаем зайчиков. На поле с озимыми и на девчонок.
Девчонки грозятся:
— Мы про вас в стенгазету напишем.
— Ну и пишите.
— Успокоитесь вы или нет?! — спрашивают нас учительницы.
Мы успокаиваемся. Девчонки начинают петь, а мы подшибаем ногой камни, ломаем строй. Жарко, а над горизонтом собираются тучи. Мы идем по шоссе, потом по дороге. Потом межами. Довольно долго… Вверх-вниз по зеленым складкам холмов. Красным цветет в хлебах полевичка, вьюнки пахнут миндальным маслом. Вот и деревня. Жужжат пчелы, тихонько шелестит транспарант над дверью.
В зале обитый фанерой стол превратился в трибуну. Мы уселись на скамейку. Председатель долго читал по напечатанным на машинке страничкам об угнетении, о буржуазии. Под конец перешел к событиям второй мировой войны.
Суетливые стаи мух сновали по потолку. Стоило нашим учительницам заглядеться в окно, мы начинали стрелять бумажными катышками из аптечных резинок. Девчонки хихикали.
В художественной части мы читали стихи. Все было подготовлено. Органист в порядке общественной нагрузки аккомпанировал на гармони прогрессивным песням, специально разученным девчонками. Духота усиливалась. В дверь вдруг ворвался пыльный вихрь.
У нас в программе был еще час для установления дружеских связей с деревенскими ребятами из этой школы, но уже пора было возвращаться.
— Строиться! Пошли.
Небо темнело, с луга гнали коров.
— Быстрей, быстрей! — покрикивали на нас учительницы.
Мы с Весеком и Карчмареком-младшим шли позади. Сразу же за деревней нам повстречалась молочница. Она возвращалась из города, нас не заметила. Поглядывала на небо, заслоняя глаза ладонью, а горб из бидона и вздутой ветром паневы казался тяжелым, как груз предрассудков минувшей эпохи.
Первые капли настигли наших под грушами, а нас — возле стога. Деревня маячила вдалеке за стеной дождя. Дома в ней были крыты соломой или черным гонтом. Страшное черно-синее небо, казалось, вот-вот обвалится. Вода стекала с соломы за шиворот, а молний испугался бы даже слепой музыкант из школьной хрестоматии.
После грозы мы догнали школу на меже. Ребята растянулись длинной, как змея, цепочкой. «Где вы были?» — накинулись на нас учительницы. Межа была узкая, а трава высокая и мокрая. Наши учительницы подоткнули юбки. У двух из них икры были свекольно-красные, деревенские. Серое небо нависло низко над головами. Грязь прилипала к ногам.
Опять мы идем позади всех. Весек начинает валять дурака, передразнивает учительниц, и председателя, и эту молочницу.
— …нынче полями…
— Чего?
— …нынче полями много людей идет.
Художник-реалист
После каникул учительница пришла с перманентом. Карчмарек на нее загляделся.
— Симпатичная, да? — спросил тихонько.
Учительница сказала, что у нее для нас сюрприз, и велела, чтобы двое самых сильных помогли. Через минуту они внесли в класс большой, совершенно плоский пакет. Из-под веревки и бумаги показалась настоящая картина.
— Это для нашего класса.
— Откуда? — спрашивали девчонки.
Учительница только улыбалась:
— Это — чтоб вас приохотить, чтобы вы научились хорошо рисовать карандашом и красками. Красиво, правда?
Некоторые повставали из-за парт.
— Картина эта — реалистическая. Художники-реалисты рисуют жизнь такой, какая она есть. На этой картине мы видим полевые работы. Люди работают в поле.
