созданные революционной эпохой. Но это не личная ошибка автора, а скорей наша общая беда. Можем ли мы сказать, что в должной мере изучили – или хотя бы изучаем – подпольную прессу, ее историю, ее сотрудников, приемы, язык? Конечно, нет!»
Сталин прекрасно понимал, что если – следуя Каменеву – читатели начнут «изучать подпольную прессу», то в массе своей пришлось бы упоминать имена тех революционеров, которые ныне, по его, Сталина, указанию, были объявлены «врагами народа».
Именно поэтому каменевское предисловие к «Крылатым словам» и не было упомянуто на процессе: еще далеко не все книги были запрещены и изъяты из библиотек, еще не до конца была убита память – надо ждать.
Нельзя было вспомнить и «Замогильные записки» Печерина, изданные также с помощью Каменева. Как поставишь ему в вину книгу блестящего профессора университета, сбежавшего на Запад в 1837 году, если придется зачитывать отрывки из нее?!
Каково Генеральному прокурору Вышинскому процитировать: «Я был уверен, что если б я остался в России, то… попал бы в Сибирь ни за что ни про что. Я бежал не оглядываясь, чтобы сохранить в себе человеческое достоинство!»
(Поди, додумайся, царский цензор, что Лермонтов дал своему любимому герою имя первого беглеца из России! Поди, разгадай писательскую хитрость: поставь две точки над «е», – и вся недолга, – «Печёрин», а не изменник «Печерин»!)
Искусству или умению изучать русскую прозу следует помогать компьютерами, хотя, думается, даже компьютер не сможет подсчитать все те трагические компоненты отчаяния, надежды, мольбы, страха, любви, что рвали сердца тех литераторов, кому господь дал ум, – от него у нас горе, от чего ж еще?!
…Впрочем, определенные выводы во время подготовки процесса своих бывших друзей Каменева и Зиновьева были сделаны: Сталин запретил издание «Бесов» и «Дневника писателя», как и переиздание Макиавелли, не говоря уже о запрете публикации ряда работ Энгельса о русской истории, с одной стороны, а Соловьева – с другой.
…Среди режиссеров, которых Сталин высоко ценил, был и Чиаурели; тот подробно рассказывал ему о «технологическом процессе» создания фильма; поэтому Верховный узнал, что в документальных лентах «дублей» не делают, – на то они и документальные, одно слово – «хроника».
Большакову – при очередной встрече – Сталин заметил: «А этот ваш режиссер, что снимал в Грановитой палате, смелый человек… Таких бы и посылать на самые боевые участки – не подведет».
Киселев, однако, выжил, судьба не дала ему погибнуть, хотя должен был: «Макиавелли» страшны не только в политике, но и в кино.
Александра Воинова от ареста спасло ранение; когда его все же нашли, он лежал в госпитале, думали – не поднимется.
А – поднялся.
7
Летом сорок второго Сталин – после разговора с Черчиллем – затребовал гитлеровскую кинохронику, подчеркнув, что хочет видеть «все, а не цензурированные огрызки, мне политконтроль не нужен».
Просмотрев сцены восторженного приема, устроенного солдатами и офицерами вермахта фюреру в непосредственной близости от линии фронта, он вызвал народного комиссара внутренних дел Л.П. Берия:
– Вашей службе были заранее известны даты приезда Гитлера в окопы?
Берия ответил, что прилет Гитлера на фронт был совершенно неожиданным, заранее не подготовленным, некий экспромт, лишь поэтому «мои люди из Швейцарии не успели нас проинформировать».
– И это вам представляется нормальным? – спросил Сталин. – Разведка, которая «не успевает проинформировать», недорого стоит… Ваш либерализм по отношению к арестованным, когда вы прилетели в Москву, в тридцать восьмом, был оправдан: тот, кто сменил Ежова, обязан быть справедливым… Думаете, мне не писали, что вы санкционировали слишком много пересмотров дел? Полагаете, не сигнализировали, что на Особом совещании вы предлагали давать обвиняемым минимальные сроки вместо максимальных? Но преступно считать, что либерализм – по отношению к бездельничающим нелегалам, которые отдыхают в Женеве, – в дни битвы народов допустим и оправдан.
Сталин медленно поднял на Берия побелевшие глаза – явный признак раздражения; когда Верховный был в гневе, зрачки исчезали, словно бы растворяясь в размытой желтизне.
…Впервые Берия заметил это, окончательно перебравшись в Москву. Ночью, после долгого разговора о том, как следует выбрать из Германии нелегалов, чтобы не раздражать Гитлера после заключения договора о дружбе, Сталин неторопливо походил по кабинету, потом достал из стола бумагу – листочек в клеточку, исписанный четким и, как показалось Берия, детским почерком.
– Ознакомьтесь, – сказал Сталин, кивнув на письмо.
Берия протер пенсне замшевой тряпочкой, которую постоянно носил в левом нагрудном кармане, взял листок, пробежал строки, опустив первые, обязательные, в которых говорилось о том, что Сталин – честь, ум и сердце страны, великий гений, друг всех обездоленных, и все в этом роде. Остановился на третьем абзаце: «Когда нашего замечательного дирижера, народного артиста Грузии Микеладзе привезли в кабинет Берия Л.П., он уже был слепым, потому что во время допросов у него выбили глаза, требуя признания в том, что он вместе с поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе входил в диверсионно-шпионскую группу, руководимую из Парижа лидером меньшевиков Ноем Жордания и неким полковником гестапо.
Микеладзе втащили в кабинет тов. Берия Л.П., и тот сказал: “Дирижер, вас изобличили подельцы, у нас достаточно материалов, чтобы расстрелять вас и без официального признания! Но неужели вы не хотите облегчить совесть, выскоблить себя перед народом?!”
– Товарищ Берия, – ответил великий музыкант, – я ни в чем не виноват, и вам об этом прекрасно известно!
– Откуда ты узнал, что я – Берия?! Ты же слеп!
– У меня абсолютный слух, Лаврентий Павлович. Я узнаю любого человека по голосу…
И тогда Берия Л.П. сказал тем, кто привез к нему гения грузинского народа:
– Так вбейте ему гвозди в уши, чтоб он не мог никого узнавать по голосу!
И это сделали с Микеладзе. И Родина потеряла одного из лучших своих сынов…»
Берия, выгадывая время, начал читать письмо второй раз, но Сталин сказал:
– Положите бумагу, ее незачем читать дважды… Написанное – правда?
Берия мгновенно просчитал, что, если Сталин вызовет сюда тех трех, что присутствовали в кабинете во время беседы с Микеладзе, они неминуемо развалятся. Поэтому отвечать надо правду, замотивированную правду.
– Да, – ответил Берия, – это правда, товарищ Сталин… Микеладзе, Яшвили и Табидзе прилюдно обсуждали вопрос о том, как я «перекроил историю, приписав Сталину те революционные заслуги, которых он не делал». Более того, они говорили, что «убийство Авеля Енукидзе и Камо санкционировано Сталиным, который убирает тех, кто работал на Кавказе в начале века»… И еще: они повторяли слова бывшего полицмейстера Басилашвили, который рассказывал, что якобы «Сталин был впервые арестован не как пламенный революционер-ленинец, но как… некий Робин Гуд, дерзко грабивший богатеев. И только в тюрьме, под воздействием Ладо Кецховели, он примкнул к социал-демократии
