но я успеваю увернуться.
— Нет, — пячусь к двери. — Я ухожу. Это уже точно.
Герман молчит, продолжая недобро щуриться на меня, как затаившийся в кустах маньяк.
— Пока, Гера… — небольшая заминка, и я поправляюсь. — Герман.
— Давай еще по отчеству, ага.
— И будь, пожалуйста, на связи, — игнорирую его напряженный сарказм. — Я все равно буду волноваться, что и Афинку на тебя оставила.
— Я справлюсь.
— Не сомневаюсь, — киваю и торопливо выхожу из комнаты. — Все, я ушла, Гера… Герман, блин.
Бью себя по лбу кулаком и бегу на цыпочках в прихожую.
Все, это самый настоящий конец. Я признаю, что мы оба просрали брак, и что я тоже не хочу возвращаться в те отношения, в которых Герман меня раздражал.
— Ты телефон забыла, Фиса. Как же ты такая вся деловая мадама и без телефона будешь?
Глава 43. Кто это?
— Фишка, ты тяжелая, блин, — с покряхтыванием тащу Афинку из песочницы к скамье.
Попросила взять ее на ручки, а я почему-то не смог отказать. Жалко стало. Она же совсем ничего не понимает, что происходит между мамой и папой.
И почему они живут отдельно.
— Зато ты сильный, — шмыгает и запоздало добавляет, — я не Фишечка.
— Раз я тебя ношу на руках, — сдавленно отвечаю, — то ты будешь Фишечкой. Вот так это работает.
— Нет.
— Да, — уверенно повторяю я. — Фишечку Боря носит на руках, а взрослую Афину — нет.
Останавливаюсь, чтобы показать, что я говорю серьезно:
— Ты кто сейчас, — держу на лице маску невозмутимости, — Фишечка или Афина?
Задумывается и хмурится, вглядываясь в мое лицо. Конечно, она может закатить истерику и криками со слезами вынудить меня взять ее на руки, но, видимо, сейчас не то настроение.
Я чувствую ее напряжение.
— Ладно, — наконец, она соглашается. — Я сейчас, — понижает голос до шепота и признается мне на ухо, — я Фишечка.
— Я же говорил, — хмыкаю и шагаю к скамье.
Лишь бы сейчас Фишечку не уронить. Стискиваю зубы, покрепче перехватываю Афинку, которая обнимает меня за шею и иду. Шаг за шагом.
Я же мужик.
У скамьи я чуть не валюсь с ног. Сажу Афинку и падаю рядом, тяжело дыша. Афинка болтает ножками и тихо спрашивает:
— Мама и папа сейчас…
— Ругаются, да, — заканчиваю за ней и поправляю шапку на вспотевшем лбу.
— А драться будут?
Перевожу на Афинку удивленный взгляд, и она, повторяя за мной, тоже поправляет шапку на лбу.
— Надеюсь, что драться не буду, — неуверенно отвечаю я. — Только поругаются, но им надо поругаться.
— Да? Почему?
Какие сложные вопросы у трехлетки в желтой шапочке с пушистым помпоном.
— Мама же тебе разрешает очень громко плакать и кричать, — затягиваю на ее шее шарф. — И даже падать на спину…
— Угу-м, — Афинка кивает и трет щеку, внимательно слушая меня.
— Потому что иногда полезно покричать и поплакать, — вздыхаю.
— Покричать на папу?
— Да.
Афинка задумчиво отворачивается и опять болтает ножками в воздухе.
— Папа однажды обидел маму, — говорю я, — сильно обидел, поэтому они сейчас "не вместе". И мама так и не покричала на папу. И не поплакала, не потопала ножками и не поорала на спине.
Опять тяжело вздыхают и смотрю на песочницу. Достаю из карманов куртки перчатки и надеваю на руки.
— Папа не любит маму? — Афинка обнимает на меня лицо. — А мама папу?
Горло начинает першить, и его распирает ком слез. Отлично, не хватало еще разреветься, как девчонка, на глазах у младшей сестры.
Сжимаю кулаки на коленях.
— Любят, — цежу сквозь зубы, — но по-дурацки. Офигеть, как по-дурацки.
Не было бы между ними любви, то они бы не заснули в одной кровати. Мама бы не позволила такому случится, а папу никто насильно не кинул под одеяло.
— По-дурацки? — переспрашивает Афинка.
— Да, — откидываюсь на спинку скамьи. — По-дурацки и сами дураки. И, похоже, все взрослые — дураки.
— Ты тоже взрослый, — Афинка округляет глаза, — тоже дурак?
— Я почти взрослый.
— Почти дурак? — расплывается в улыбке и хохочет. — Почти дурак.
Приваливается со смехом ко мне, повторяя:
— Почти дурак.
Обнимаю ее и впервые чувствую к Афинке глубокую и теплую привязанность. Я, наконец, ощущаю себя ее старшим братом, а то раньше я только на словах я им был.
— Почти дурак! — поднимает лицо и опять задорно смеется мне куда-то в подмышку.
Я тоже смеюсь, но затем наш смех затихает, и мы сидим в молчании на скамье. Афинка тяжело вздыхает, потом я, и затем вновь она.
— Ты теперь навсегда с папой будешь жить? — похлопывает ручками в варежках по коленям. — Ты с папой, — смотрит на меня, — а я с мамой?
Я так не хочу. Мне так совсем не нравится. Я хочу, чтобы мы все вместе жили, но кому какое дело до глупого подростка с его желаниями.
— Я не знаю, — не могу выдержать взгляд Афинки, в котором много надежды и ожидания чуда, — Фишка, блин… — хмурюсь на горку, — Не знаю…
Замолкаю и сжимаю кулаки сильнее. Стискиваю зубы и дышу через нос, а Афинка так и смотрит на меня с широко распахнутыми ресничками.
Будто от меня что-то зависит.
— Фишка, — разворачиваюсь к сестре, — я бы хотел, чтобы мы все жили вместе. Я, ты, мама и папа.
— И братик.
— Что?
— Братика хочу, — Афинка не моргает. — Маленького братика.
— А ты знаешь, что маленькие детки громко кричат?
— Борис?
Замираю от голоса Дианы за спиной, и теперь я знаю, что означает, когда в книгах пишут, что кого-то прошиб холодный пот.
Обязательно использую это выражение в следующий раз, когда буду писать сочинение.
— Борис, ты, что ли?
Афинка выглядывает из-за спинки скамьи. Голос Дианы становится приторным и ласковым:
— А это кто у нас такая сладкая?
Рано ведь. Какого черта эта сучка приперлась так рано?
— Кто это? — Афинка спрашивает испуганным шепотом.
Налетает порыв ветра.
— Борис, — смеется Диана, — ты там живой? Или все, ты теперь статуя? Один, два,
