несговорчивым характером и необычными обстоятельствами. Он страдал прежде всего как единовластный руководитель экспедиции. Он был «иностранцем», чьи привычки и интересы не только оставляли его в одиночестве, но и отдаляли от команды как чужака. Он не принадлежал ни к одной из этнических групп, из которых состояли экипажи: басков, которые дружно бунтовали, жителей Палоса и Могера, которые являлись друзьями и сотрудниками Пинсона. Он испытывал постоянный страх мятежа или вероломства – а страх всегда реален для боящихся, даже если основания для него ложные.
Неудивительно, что в этом состоянии нарочитой и шаткой уверенности в себе, в настроении экзальтации, вызванном раскрытием стольких «тайн бренного мира», Колумб неизбежно должен был обратиться к Богу. Религия всегда была первым его прибежищем в трудную минуту. Благочестие «Первого путешествия» может ввести в заблуждение: редакторская рука Лас Касаса, разумеется, подчеркивает каждое упоминание о Боге, но в готовности, с которой Колумб обращается к утешениям веры, действительно есть безошибочная закономерность. Когда в середине сентября 1492 года впервые нависла угроза катастрофы, он ответил ей сравнением себя с Ноем и Моисеем. В начале ноября, когда начал отчаиваться найти что-либо коммерчески полезное, он превозносил перспективы получения духовного утешения. Когда «Санта-Марию» вынесло на берег, Колумб приписал это чуду. Когда поссорился с Пинсоном, то сослался на козни дьявола. На обратном пути в Испанию он был готов к самому острому и глубокому религиозному переживанию, которое когда-либо описывал: первому из серии мистических переживаний, которые должны были ознаменовать длительный, а иногда и стремительный духовный прогресс на пути к глубокой религиозности в его дальнейшей жизни.
Когда это произошло 14 февраля 1493 года, он растерялся. Он думал, что находится значительно южнее своего истинного местоположения – ближе к Канарам, чем к Азорским островам, причем его неуверенность разделяли профессиональные кормчие на борту, заявившие о своем бессилии. К неуверенности добавилась опасность, когда они попали в ужасный шторм, разметавший корабли, – люди на борту опасались за свою жизнь. Мысли Колумба во время шторма запечатлены во фрагменте его письма, приведенном поздним источником с искажениями, но заслуживающим доверия:
«Я мог бы вынести это бушующее море с меньшими страданиями, если бы единственно моя личность была в опасности, ибо я знал, что моя жизнь в распоряжении Того, Кто создал меня, и я так часто был близок к смерти, и настолько близок, что казалось, что лучшим шагом, который мог предпринять, был тот, который отделял меня от этого. Невыносимо болезненным на сей раз все делала мысль о том, что после того, как нашему Господу было угодно воспламенить меня верой и упованием на это предприятие и увенчать его победой, чтобы мои враги были унижены, а я служил Вашим Высочествам к чести и приумножению Вашего высокого положения, Всевышний теперь решил поставить все это под угрозу моей смертью. Я мог бы с радостью погибнуть, если бы не опасность для жизни людей, которых взял с собой, пообещав им благополучный исход. В своем ужасном отчаянии они проклинали свой труд и сожалели, что позволили мне уговорить или принудить их плыть дальше, когда они так часто хотели повернуть назад.
Мое страдание удвоилось, когда перед моими глазами явилось видение двух моих мальчиков в школе в Кордове, брошенных без помощи на чужбине, прежде чем я оказал бы Вашим Высочествам услугу, которая могла бы побудить Вас вспомнить о них с благосклонностью, или, во всяком случае, до того, как я поставил бы Вас в известность об этом. И я пытался утешить себя мыслью, что наш Господь не позволил бы остаться незавершенным такому предприятию, которое так много значило для возвеличивания Его Церкви и которое я осуществил с таким трудом перед лицом такой враждебности, и Он не захотел бы уничтожить меня; и все же я осознал, что Он, возможно, решит смирить меня за мои грехи, лишив меня славы этого мира»[239].
Данный впечатляющий текст содержит в себе немало демагогии: Колумб не преуспел в своей миссии, которая состояла в том, чтобы найти путь в Азию, хотя ему можно простить это заблуждение. Его забота о команде, которая предполагается у любого ответственного морского капитана, никогда не проявлялась при меньших невзгодах и противоречит его предыдущим обвинениям их в предательстве. Путешествие Колумба также не было предпринято в интересах церкви: этот мотив впервые возник как уловка королевской пропаганды и позже был развит Колумбом, чтобы компенсировать низкую отдачу от предприятия в других отношениях. И все же слова Колумба звучат как исповедь на смертном одре, и было бы опрометчиво отвергать их как неискренние.
В тот момент, когда у него уже было одно «видение перед глазами», Колумб, по-видимому, имел еще одно видение в виде голоса, явно небесного происхождения, изливающего ему в ухо религиозное утешение – первый, но не последний раз, когда голос нисходил, дабы утешить его в печали. Слова, сохранившиеся только в передаче Лас Касаса, в данном случае не приписываются голосу напрямую, но их содержание узнаваемо по его более поздним появлениям. Он кратко изложил Колумбу милости, которые Бог излил на него; провел скрытое и нелестное сравнение между Божественной щедростью и королевской скупостью; подтвердил презрение Колумба к тем, кто выступал против его проекта; напомнил о его «испытаниях и невзгодах» и заверил его, что всё то были испытания веры, не имеющие большого значения по сравнению с «великими чудесами, которые Бог совершил в нем и через него в ходе этого путешествия»[240].
В письме, по-видимому написанном на борту корабля на следующий день, но, возможно, подправленном редактором для публикации, Колумб подвел итоги своим достижениям, воздав должное «нашему Господу Богу вечному, Который дает тем, кто идет по Его пути, победу над тем, что кажется невозможным. И это, очевидно, было именно таким завоеванием, ибо, хотя об этих землях, возможно, предполагали и писали, до сих пор все это было умозрительно, без подтверждения видевшими их, без полного понимания, настолько, что большинство из тех, кто слышал о них, слушали и считали их более легендарными, чем что-либо другое».
Подавив свой обычный эгоизм, Колумб в письме приписывает громко провозглашенное открытие королям Кастилии, предположительно сделав попытку превентивно заявить претензии на суверенитет:
«Итак, наш Искупитель даровал нашим достославным Королю и Королеве и их знаменитым королевствам столь высокое достижение, которому весь христианский мир должен радоваться и праздновать великие торжества и воздавать торжественную благодарность Святой Троице, со многими торжественными молитвами, за возвышение церкви, которое будет обретено от обращения стольких народов в нашу святую веру, а также за материальные блага, которые принесут новые товары и прибыль»[241].
Даже небесные голоса никогда не могли
