нарисованы на холсте. «Девочка! Девочка!» – повторял он и скалился, потихоньку поднимаясь все выше, а потом мама схватила меня за руку.
Сейчас я чувствую себя примерно так же.
– Поеду. – Мне приходится сползти с Машиных колен. – Заскочу в колледж. Интересно посмотреть, как там обстановка. Напишу тебе.
Я провожаю Машу до двери и возвращаюсь в постель, где меня ждет смутное нескончаемое сновидение, и оно продолжится с того, на чем оборвалось: я иду к Вике, которая сидит в библиотеке, чтобы предупредить ее об опасности и сказать, что в случае чего я не смогу помочь.
Индиан-тоник наносит последний удар
– Видел пост.
– Хм, – говорю я, потому что сок из вскрытого апельсина попадает мне прямо в глаз.
– Ты его выбесила.
Раздобыть мякоть апельсина без ножа – не слишком простая задача. Я с ней справляюсь, но в руках у меня оказывается нечто скукоженное. Савва, впрочем, не брезгует.
– А я выпуск записала! – И правда, что означает этот ничтожный пост в сравнении с моей ночной работой? Но Савва почему-то не радуется вместе со мной. Он и раньше-то не казался оптимистом, а сейчас, на больничной койке, от него волнами расходится ощущение беды.
– Выпуск, – повторяет он и трет лицо. – Это круто, но сколько человек его реально послушают? Твоя аудитория – да. Френды Джона… Сильно сомневаюсь. Понимаешь, пост, вот он – глазами пробежал, и все ясно. А до выпуска нужно еще добраться, скачать приложение, найти время… Сколько у тебя там, час? Вот прикинь – час потратить.
– Я всю ночь потратила!
– Ну это ты. У тебя другая мотивация. По-хорошему тебе нужно точно так же выложить тезисы в соцсети.
– Но я…
– Понимаю. Если ты мне доверяешь, могу сделать это у себя. У нас с ним много общих друзей.
Я доверяю. Текст, который я готовила для подкаста, сохранен в избранном и улетает к Савве быстрее, чем тот успевает дожевать последнюю апельсиновую дольку.
Мы сидим лицом к лицу, такие нелепые: непонятно, о чем еще говорить, вроде только пришла и уходить неловко, а у него на шее наушники, возле кровати – книга обложкой вверх: Кутзее, «Осень в Петербурге» – и я тут со своей фигней.
Маша пишет: «Про тебя пока все тихо. Все в шоке». И скидывает снимок той самой тумбочки на первом этаже возле гардероба. Сейчас на ней стоит фотография Вики с отрезанным черной лентой уголком.
Я молча разворачиваю телефон к Савве.
– Я не знал. Очень жаль.
– Жаль, – говорю я резче, чем собиралась, – что всем по фигу на два суицида подряд в одной нашей группе.
– Тебя по «санитарам» в суд ни разу не вызвали, а ты хочешь, чтобы кому-то было не по фигу на суициды в Красном Коммунаре.
– Да, хочу! – Я понимаю, что переборщила, когда Савва вскидывает ладони: «Тише, тише», – и наклоняюсь к нему, чтобы вернувшийся с перекура сосед по палате с ходу решил, что сборник сканвордов намного занимательнее нашей беседы. – Куда написать, чтобы Джоном заинтересовались?
Он тоже подается вперед, еще ближе – так, что я вижу гримасу боли на его лице. Шепчет:
– Никуда. Выходи из игры прямо сейчас. Ты сделала все, что можно, просто успокойся.
А меня пробирает мороз от кончиков пальцев на ногах до самой макушки: совсем недавно я советовала то же самое Вике, и она поступила именно так. Вышла из игры прямо под поезд Москва – Волгоград.
– А если не получится?
Савва смотрит на меня сбоку, но я не могу настолько скосить глаза, чтобы поймать его взгляд, а если поверну голову, то уткнусь губами в его губы.
– Джон того не стоит.
Золотые слова. Мои же слова.
Мы разлетаемся в стороны, как столкнувшиеся бильярдные шары.
– Почему ты Барабашка?
– Как-нибудь потом расскажу.
– Договорились. Я пойду, ладно?
– Да, иди.
От него все еще фонит бедой – даже за дверью, в коридоре, мне в спину, когда я иду и чувствую, что иду не туда.
* * *
– Что ты наделала-а-а!
До чего же холодно. А на кладбище еще холоднее – может, близость земли? Открытое пространство? Близость открытой земли? Пространство близости?
И снова:
– Доча, что ты наделала?
Маша тихонько плачет, уткнувшись в мой шарф. Я не чувствую ничего особенного. Там, в гробу, не Вика – предмет, из которого она ушла. Твердый и холодный – я почувствовала это, когда целовала ее в лоб на прощание. Те же губы, лицо без макияжа. Грим, конечно, есть, но это не тональный крем и тушь, я читала, что покойников гримируют кремом «Балет», и сейчас на ее лице тот самый дешевый оттенок. И брови нарисованы черным карандашом. Я отчетливо его вижу. Викина голова откатилась под перрон, и ее доставали оттуда палкой – ту, которая смотрела на меня и тянулась губами к моим губам. Вик, ты неправильно меня поняла, слушай, в мире семь миллиардов семьсот тридцать один миллион шестьсот двадцать шесть тысяч человек, только представь, сколько из них нуждаются именно в тебе, просто пока об этом не знают. Вик, только в Москве двенадцать миллионов шестьсот тридцать тысяч двести восемьдесят девять. Сколько из них – твои? В Красном Коммунаре двадцать тысяч шестьсот семьдесят человек. А теперь – двадцать тысяч шестьсот шестьдесят девять.
Венок заказывала Маша. «От друзей». Если тебе интересно, он не плачет. Много курит, куртка у него новая. Поглядывает на парковку возле церкви – озяб, и еще заметно, что ему скучно.
Я принесла брошь. Того самого мотылька из бордового бисера и стразовых цепей, который тебе понравился. Его сделала моя московская подруга, она любит котов и книги Фредрика Бакмана. Это был подарок на день рождения. Роскошный мотыль, здоровенный. Пусть будет у тебя.
Мы не едем на поминки в кафе: Стася, как самая близкая подруга, собирает всех у себя. Я, наверное, откажусь. Не хочу наблюдать, как трагедия превращается в фарс с пьяным смехом, шуточками и обнимашками на балконе, когда никто уже и не помнит, зачем все вообще собрались. Я безумно устала и хочу домой. Двое копателей в замызганных брюках сноровисто втыкают в земляной холмик венки. Все потихоньку тянутся к автобусам, возле Вики остается только ее мама.
А мне на остановку.
– Майя!
Я настолько не ожидаю услышать этот голос, что замираю вместо того, чтобы ускорить шаг. А он подходит как ни в чем не бывало, можно подумать, только вчера распрощались:
– Ты разве не с нами?
Стоит: челочка набок, в ушах эйрподсы, в пальцах сигарета, за спиной кладбище. Невозможно разглядеть, где оно заканчивается, склон оврага и тот утыкан крестами – и дальше, дальше, дальше.
– Нет.
– Жаль. Я хотел с тобой поговорить.
В его «я хотел» невыносимо много «я». Гораздо больше, чем всего остального, – за этим «я» должны бежать, откладывая в сторону все дела, тянуться, как к костру в мороз, путаться в ногах, поскальзываться, падать и подниматься, но спешить, спешить туда, где виднеется «я» Джона с протянутой навстречу рукой.
– Говори.
Он оглядывается на автобусы: все уже внутри, кто-то ведет под локоть вмиг постаревшую маму Вики.
– Я так понял, предлагать взаимно удалить посты бессмысленно…
– Симпатичная куртка.
Джон непонимающе опускает взгляд на пламенеющий алым пуховик – этой паузы хватает для того, чтобы я продолжила путь.
– Твой Терпигорев тоже не ангел!
Ой, вот только не надо.
– Приходи завтра в гараж! Вечером!
Бла-бла-бла.
– Я буду ждать!
Бла.
* * *
Зря ты не поехала с нами.
Слушали твой подкаст через колонку.
Джону объявили бойкот.
С ним никто не разговаривает.
Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка,
но ее все послали.
Савва тоже про тебя написал – про распродажу,
Яну и подкаст.
О чем ты говорила с Джоном на кладбище?
Да так. Мне кажется, он хочет помириться.
Намекал, что Савва – нехороший человек.
Ревнует и бесится, что не его выбрали.
Никого я не выбирала. Вы уже разошлись?
Мы в кафешке. Стаська нас
