ничего, и водку одолел, и закусил от души. Я свою бутылку одолел в пять приемов, а парень — в три. Уже после второго приема он сделался хмельной, поплел о том, что никого и ничего не боится. Вышли мы из коровника. В желудке, во всем теле у меня сделалось хорошо. И вокруг было хорошо: морозная тишина, над селом точно в небо подымаются дымы из труб, сливаясь в высоте в облако, перед нами пустынная дорога, молодой месяц над ней. На размышления потянуло. Все это не зря, все это не даром! И неожиданный друг, напоивший водкой, и село, в котором мне выдрали зуб, и предстоящая казарма. Придет время, когда я вспомню о жизни здесь с умилением…
Но парня что-то очень быстро развезло. Лицо сделалось красное, бессмысленное. Вдруг он принялся смеяться, поперхнулся, закашлялся, попробовал петь, еще больше закашлялся, поел снега и бросился в сугроб.
— Спать хочу!
Почему-то мне стало страшно. Чего доброго, на этой пустынной дороге все может кончиться раз и навсегда. Ведь мы выпили по целой бутылке водки. Так много я еще никогда не пил. И значит, скоро меня тоже развезет. Я крепко взял парня под руку и потащил быстро-быстро. Во рту у меня начало кровоточить, однако скоро я понял, что если буду тащить пьяного изо всех сил, то меня не развезет.
На полпути встретился старшина нашей роты. Старшина даже не понял, что я пил.
— Так! Дотащишь сам?
— Конечно.
— Смотри, я тебе верю. Не подымая шума, сдай ребятам его роты, пусть положат спать.
Уже показалась каша бухта и казармы, как повстречался и капитан Сероштан. Наши командиры живут в селе, у них там на квартирах семьи. Капитан тоже не заметил, что я пил. Представь, если тебе дернули зуб и ты по меньшей мере четыре километра пер на себе пьяного, хмель не берет. Капитан чуть ли не слово в слово просил меня о том же, что и старшина. Когда с ними один на один, они хорошие, все понимающие…
А здесь случается так. Стоит ясная погода. И вдруг шквальный ветер, молнии, гром, небо смешивается с землей, пальцы вытянутой руки не видать. Продолжаться такое может полчаса, а может и день, и два… И только капитан скрылся за поворотом, как заклубилось, засверкало, сделалась тьма непроглядная. Мой парень пришел в себя, закричал, вырвал руку, и его куда-то понесло. Меня тоже погнали порывы бури. Я упал на колени, но меня все равно несло. Я понял, что все же порядочно пьян, что если б был трезв, то смог удержаться на дороге. А так меня несло. Сначала был снег, потом лед, потом камни, наконец ослепительный удар, от которого задохнулся, мне показалось, внутренности у меня сорвались со своих мест и плавают в собственной крови.
Буря, к счастью, продолжалась недолго. И капитал, и старшина вернулись в отряд, подняли тревогу. Парня нашли с переломанной ногой в расселине на повороте дороги. Я, стукнувшись в той же расселине, прежде чем появилась помощь, спустился к воде и вдоль берега, пробираясь меж льдин и камней, дошел до казармы.
На другой день катер отвез того, с кем я напился, в госпиталь на материк, а мною занялось начальство. Ох, как меня прорабатывали. Государство, общество, долг, кричали мне. Я еле держался на ногах, остервенел и повел себя как истинная красногородская шпана.
— А мне начхать! Вы просто боитесь за себя. А я не боюсь. Как я могу отказать, если человек просит? Он ведь человек. Я тоже обязан быть человеком. Ничего я не боюсь.
Меня отпустили со словами: «Иди. Мы подумаем, что с тобой делать». Я поплелся к врачу и сказал, что меня, наверное, тоже надо в госпиталь, потому что внутри печенки-селезенки оторвались. Врач дал на неделю освобождение, и только после этого мне объявили пятнадцать суток гауптвахты с тем, что наказание отбуду, когда построят гауптвахту.
Потом со мной говорил старшина. Хорошо говорил:
— Если ты лучше других, после службы докажешь. А пока подчиняйся. Что ты нес? Вы боитесь, вам надо. Кому ты это говоришь? Во-первых, мы постарше тебя, а во-вторых, мы воевали… С нами тоже надо быть человеком.
И старшине и себе пообещал я быть благоразумным.
Вова, ты говоришь — свобода! Что это, позволь спросить, такое? Вернуться к тому состоянию, в котором мы пребывали до шестнадцати? Ну день, другой такой свободе будешь рад, а там скучно станет. И не согласен я, что армия и тюрьма — одно и то же. Нет здесь мрази, педерастов, каменных мешков и еще многого, о чем ты пишешь. И тоска у нас разная. Это самое главное. Мы хотим, отслужив, вернувшись домой, продолжить то, на чем остановились. Я, например, хочу снова достать то письмо вам и попробовать написать иначе. Об этом и тоска. То была моя жизнь, а теперь… служба. И у всех так. А к чему вернетесь вы? Ты?
Так и заканчиваю. Пиши. Твой друг Вадим».
* * *
В августе 57-го года прослуживший ровно восемь месяцев Вадим был вызван в канцелярию отряда.
— Твоя мать больна. Так как она нуждается в присмотре, а ты у нее один, то подлежишь освобождению от службы.
В несколько часов были выписаны документы, получены заработанные в летние месяцы деньги. От неожиданности он чувствовал себя беспомощным. Никто ничего толком объяснить не мог. Положение такое-то… статья такая-то… по болезни матери, как единственный сын… Он бежал на собирающийся отойти от причала буксир, когда его остановили и вручили письмо от матери. Распечатал он его уже стоя на корме буксира. Что-либо понять было невозможно. Какая-то знакомая врач лечила матери легкие, потом мать поцарапал за ногу «кит, которому давила «хвост». Нога заболела «от дома», «ходит она плохо и дают пенсию «за инвалидность». Перечитав письмо несколько раз, Вадим рассердился. Как «кит» мог укусить мать? Что это за «кит»? И все-таки стало легче. Как и всегда, материно письмо было очень жалостливое. Она всеми силами старалась довести до его сознания свои страхи: «Не заболей там, слушайся командира».
Домой он приехал по только что электрифицированной дороге. И поразило его это только тогда, когда вышел из вагона. На станции с сухими чистыми перронами стояла необычная тишина. Глянул вверх. Сложная сетка проводов красиво отчеркивала пространство, над станицей будто прозрачная крыша появилась. Догадался: паровозы не пыхтят, потому и тихо. Крепко сжав ремни полупустого рюкзака, вышел на привокзальную площадь. Посреди площади устроили большую клумбу, посадили елочки. Повернул налево, пошел
