К несчастью — в семье не без урода, — в этом случае сам командир потерялся. Закричав: «Спасайся!» — он бросился за борт и первый потонул.
Один из офицеров успел собрать около себя 13 человек, приказал им, осторожно и не торопясь, спустить шлюпку, и между тем как другие кто бросался за борт, кто топился вместе с яликом, в котором обрубали кормовые тали, когда носовые не были вовсе отданы, — между тем, говорю, офицер этот спустил шлюпку в порядке и отвалил благополучно с 13 человеками. И вот в глазах их залитый транспорт погрузился носом, потом и кормой; хвост кормового флага последним оставался еще в виду — мачт уже не было, — и наконец еще одна громадная волна перекатилась, и судна не стало!
Офицер на ялике не потерял духа: с послушной командой своей он уже успел поставить парус и несся на волнах, отливая шляпами воду. Шлюпка залита была по банки — но держалась. Офицер правил прямо на один из подветренных кораблей конвоя — но пронесся; одна волна откинула его на десяток сажен в сторону. «Не робей, ребята, — кричал он, — только отливай!» И стал держать на другое судно, также бывшее под ветром. С него увидели вовремя ялик и бросили несколько концов. «Смирно, ребята, — сказал лейтенант, — никто не мечись, не бросайся, а слушайте приказания: не бойтесь, я останусь здесь и не покину шлюпки, покуда не передам наперед всех вас на корабль; но слушайтесь, иначе все погибнем!»
Все 13 человек спаслись, и лейтенант, как командир шлюпки, оставил ее последним. Все поочередно успели схватиться за конец и вылезть на судно, потому что никто не бросался вперед, а всякий выжидал, по приказанию, своей очереди.
ХИЛКОВ С ТОВАРИЩАМИ
Давно уже, в 1743 году, мезенский купец Окладчиков отправил из Белого моря в Ледовитое судно, на китовый и тюлений промысел. Противными ветрами и льдами пронесло их мимо Шпицбергена, к нежилому островку. Тут затерло судно льдом, и потому решили отправить четырех человек на поиск, на остров, где, по слухам, была поставлена когда-то изба, для зимовки.
Четверо эти были: штурман Алексей Хилков, крестник его Иван да Шарапов и Вершин. По плавучим льдинам пробирались они с лишком три версты до берега, идучи налегке, чтобы не потонуть. Они нашли избу, переночевали в ней и, воротившись поутру за товарищами на берег, не верили глазам своим: пред ними чистое море, по край света, ни льду, ни судна. Долго стояли они и не могли опомниться — не наваждение ли это? Но наконец надо было поверить.
При них было одно ружье и 12 зарядов, топор, нож, котелок, полпуда муки, трут с огнивом, трубка с табаком — и только. Как ни горестно было их положение на нежилом острове, на краю севера, куда никто не заходит и где, вероятно, надо было им погибнуть, — но на первый случай они были спасены, тогда как товарищи их погибли: судно затерло льдами, унесло, и оно пропало без вести.
Потужив, воротились ребята наши в избу, вычинили и укрепили ее мохом. Лесу растущего нет в этих краях, но выкидывает его много на берег, и они собрали топлива. На острове были олени, белые медведи и песцы. Жалея зарядов, пленники наши берегли их для оленей, на мясо, а на медведей ходили с одними рогатинами.
Они нашли на берегу несколько досок и брусьев от какого-то разбитого судна. В брусьях были гвозди и большой железный крюк. Нужда всему научит: Хилков с товарищами устроили кузницу, выковав сперва голышом на голыше из крюка молоток, а молотком на голыше — из гвоздей — копья. Насадили их ремнями на древко из наносного лесу и этим воевали.
Но на белого медведя, как сказывали они, идти страшно. Сперва они убили двенадцатью зарядами 12 оленей; а когда съели их и голод сказался, тогда только пошли с рогатинами на медведя. Да, голод злодей: старого добра не помнит.
Морозы стояли жестокие, каких мы здесь и не знаем, а в тех местах, куда солнце попадает только летом, ночь во всю зиму: там вся зима одна ночь. Набрав оленьего жиру, заготовили они на эту нескончаемую ночь плошку, глину нашли они; и хоть не гончары, а кой-как плошку слепили. Но оказалось, что она пропускает жир, поэтому сделали они другую, обожгли ее и еще облепили тестом, и в ней горел у них неугасаемый светец.
Прошел год. Поселенцы наши смастерили лук из какого-то корня, выкинутого на берег, и стреляли им песцов и оленей. Медвежатина им также по вкусу пришлась — видно, голод не разборчив, — а из сухожилья медвежьего они драли нитки, а также сделали тетиву на лук.
Скоро одежда их износилась в отрепья, и они принялись выделывать шкуры оленей, с шерстью и голые, и из них шили себе обувь и одежду. На это надо было им смастерить наперед иглу, из гвоздя или проволоки. По временам белые медведи на них нападали люто. Первого убили они, напав на него сами, а после того оборонялись только и дружно ходили на тех, которые лезли к ним в избу, в гости. Зверь этот сильно их одолевал.
Прошел и другой год, и третий, и четвертый — все одно, все то же. Казалось, заключенникам нашим всем тут сложить кости свои. На шестом году житья их на острове Вершин помер. Простившись с ним и схоронив его в снегу, они вышли на берег размыкать горе — в ожидании той же участи, — как вдруг увидели издали судно.
Трудно, живучи с людьми, понять радость этих невольных отшельников. Они развели огни, пустили дым под облака и подняли на шестах одежду свою. Мореходы увидели знаки эти, подошли и прислали лодку.
Это было архангельское же судно, шедшее к Шпицбергену
