не он, меня убили бы или снова похитили, а это было бы хуже смерти! – Она вздрогнула, умело сделав вид, что пошатнулась от усталости и испуга. Гетман поспешно подхватил ее под локоть.
– Моя искренняя благодарность пану! Я у него в долгу и постараюсь достойно вознаградить.
– В тот день, когда судьбе было угодно свести нас подо Львовом, я сказал: «Мне бы очень хотелось отплатить добром за добро твоей гетманской милости», – произнес Брюховецкий громко и отчетливо, без тени страха или заискивания. – Рад, что мое желание сбылось. Если же ты, гетмане, и вправду благодарен, то прошу взять меня на службу. Не скрою, больше мне идти некуда. Маеток разорен дотла, в карманах ветер гуляет, а среди своих же собратьев шляхтичей стал белой вороной. Потому и поехал к тебе, по дороге встретив пани Елену…
– Белой вороной? – переспросил Хмельницкий. – Оттого, что пан едва не зарубил на поединке мерзавца Чаплинского?
– Не только. Их куда больше задели мои слова… то есть твои слова, которые я лишь повторил, – усмехнулся шляхтич. – Что хлопы такие же люди, с такой же душой. Зашипели, как потревоженный гадючий клубок!
Богдан кивнул:
– Для храбрых и благородных мужей у меня всегда найдется и место, и достойное занятие! Пусть пан не тревожится, больше ему не придется сетовать на неприкаянность да безденежье. Таких людей я особо ценю. Нынче же прикажу казначею выдать задаток в счет жалованья, а немного погодя решу, куда пана лучше пристроить.
– Буду служить не за страх, а за совесть! – склонил голову Брюховецкий.
– Да-да, Богдане, пан заслужил заботу твою и благодарность! – улыбнулась Елена. – А также мою вечную признательность.
Острый слух Степки Олсуфьева уловил скрип зубов гетманенка. Повернувшись, новик успел увидеть выражение лютой ревнивой ненависти, прежде чем лицо молодого Хмельницкого снова превратилось в бесстрастную маску.
«Так он ее все-таки любит!» – молнией промелькнула мысль, заставившая Степку встрепенуться, похолодеть и ощутить глухую вражду к гетманскому сыну. Инстинкт самосохранения властно нашептывал: «Не сходи с ума, дурень, с огнем играешь! В Библии ясно сказано: „Не желай жены ближнего своего!“ Неужто хочешь разгневать не только гетмана, но и великого государя в Москве?! Гляди, расправа будет страшной!» Но перед мысленным взором новика неотступно стояло ангельское личико с пронзительными серыми глазами…
«Ох, бабы, бабы! Да что же вы, окаянные, с нами делаете?!»
Глава 22
Много раз представлял Хмельницкий, какой будет их первая встреча с Еленой в гетманской опочивальне после долгой разлуки. На ум приходили мысли одна другой греховней и слаще. Благо, после жарких ночей в Субботове было что вспоминать! Но вместе с тем мучила злая ревность к Чаплинскому, в душу закрадывалось дьявольское желание: унизить, причинить боль, выпытать все подробности… Зачем, для чего? Богдан сам не находил ответа.
А когда оказался наконец наедине с любимой – растерялся, будто неопытный хлопчик, впервые узревший женскую наготу, которая и манит безумно, и страшит, лишая уверенности в себе. Слишком уж долгой была разлука, слишком часто терзался он, пытаясь найти ответ на мучивший вопрос: по доброй ли воле уехала Елена из Субботова с Чаплинским или была увезена силой?!
Будто догадавшись, что творится в душе его, женщина скромно потупилась и едва слышно произнесла, покраснев:
– Ну что же ты, коханый мой? Или я не та же самая, кого обнимал в Субботове?
И эти слова будто прорвали плотину. Кровь вскипела, неудержимое желание овладело всем его существом. Гетман жадно прильнул к губам Елены, стиснув в объятиях, с ликованием ощущая, как пропадает страх и неуверенность, как любимая нетерпеливо отзывается на его порыв…
Казаки, стоявшие на страже у дверей гетманских покоев, многозначительно и завистливо усмехались, слыша ликующие гортанные звуки, похожие на рык хищника, – хоть и приглушенные плотно закрытыми дверями, но все же отчетливо различимые.
Услышала их и Дануська и попыталась приблизиться к покоям, сделав вид, будто ее вызывали к пани. Но камеристку тотчас остановила стража: не время, мол, строго-настрого приказано никого не пускать, под страхом тяжкой кары! Не споря, женщина повернула обратно, пряча лукавую и ликующую усмешку.
«Должна озолотить! Все идет, как и было задумано…»
* * *
– Никто, никто больше не сможет увезти меня, оторвать от повелителя моего, от света очей моих! Буду всегда носить при себе кинжал, маленький, но острый, как бритва! Если другого выхода не останется – зарежусь! Не переживу я больше разлуки с тобой, не переживу… – всхлипывала утомленная и безмерно счастливая Елена, уткнувшись раскрасневшимся мокрым лицом в могучую грудь гетмана.
– Да что ты такое говоришь, ластивка[34] моя сероокая! – растерянно твердил Хмельницкий, поглаживая растрепавшуюся копну золотистых волос. – Никакой кинжал тебе не нужен, самые надежные казаки охранять будут денно и нощно. Ни один ворог к тебе не сможет приблизиться. Пока жив, не допущу этого!
– Ох, Богдане, любый мой! Как же я счастлива, как счастлива! Услышал Езус мольбы мои… Ах, если бы еще Тимош принял меня, не дичился… Такая тяжесть упала бы с моих плеч.
– Потерпи, со временем все образуется. Время – оно залечивает любую рану, даже самую тяжкую. Тимош мать-покойницу помнит, к тебе ревнует. Ну, что поделаешь! Когда остынет, все поймет…
– Ох, если бы! Я же всегда старалась любить его, словно родного сына… Ну, то есть как младшего брата. А он ко мне – как к врагу злейшему… Понимаю, что мачеха – это не мать родная. Но как же больно, как обидно!
– Я думаю вскоре женить его. Тогда все образуется. Своим домом заживет, отдельно.
– Женить? А на ком? – встрепенулась Елена, приподнявшись на локте.
– На одной из дочерей молдавского господаря Василя Лупула – на Руксандре либо на Марии. Думаю, все же на Руксандре: все, кто ее видел, в один голос сказывают, что дивчина красоты редкостной и нрава доброго. Чтобы сыну хорошая жена досталась, а мне – хорошая невестка. Опять же, у господаря немалое войско. Хоть и не сравнить его с нашим, а подмога лишней никогда не будет.
– Вот и хорошо! Жени, да не затягивай! Хлопчику-то уже почти семнадцать лет, самый возраст, когда дивчины снятся… Тем более что эта свадьба еще и выгоду даст.
– В скором времени отправлю послов к господарю, – кивнул Хмельницкий. – Пусть все обговорят, да заодно и портрет ее привезут. На словах-то можно хоть до небес возвысить, а ну как одни выдумки? Не хочу, чтобы Тимош потом обижался на батька, – гетман усмехнулся. – Хотя, конечно, будь она хоть воплощением Венеры, а с тобой, коханая, никто не сравнится!
– Богдане… Любый мой… Драгоценный…
