корректируется — вместо первоначально предписанных шестидесяти лет он уже шестьдесят пять проживает. Непременно и обязательно.
У самого Олега с арестантской репутацией всё в порядке было. Весь срок в мужиках, на общее выделял[71] регулярно, ни в чём сомнительном не замечен. Вроде как, следуя им же самим открытой логике, имел Олег Пронин все шансы на продление своей земной жизни на срок, неволей зажёванный. Тем не менее, когда время возможного УДО подошло, то и он соответствующее заявление написал. Шутка ли — на два года раньше вернуться в жизнь, которая к тому моменту уже не реальностью представлялась, а чем-то сказочно-заоблачным. Разумеется, и какие-то планы на эту будущую большую жизнь выстраиваться начали.
Планировал, мечтал, да не сложилось…
К тому времени, когда УДО для Олега подоспело, уже существовал в лагере неписанный, никем не провозглашённый, но строго соблюдаемый, чисто коммерческий подход к любому случаю возможного досрочного ухода арестанта на свободу. Подход однозначный, вариантов не допускающий — УДО только за деньги. Схемы «заноса» денег с воли были разные: через «хозяина» и прочих высоких лагерных начальников, через суд, который формально всё и решал, через местную прокуратуру, мнение которой, согласно Закона, должно быть обязательно учтено, просто через каких-то знакомых, что доводились знакомыми тем, кто в силу своих полномочий был способен решать этот вопрос. Не важно «как» — важно «сколько». И это «сколько» составляло от трёх до пяти тысяч рублей за каждый недосиженный месяц. Даже по самому минимуму набегало столько, сколько ничего общего с доходами (главный из них — нищая нынешняя российская пенсия дожидавшейся Олега старухи матери) не имело. Знал обо всём этом арестант Пронин, и всё-таки рискнул (вдруг, чудо?), подал заявление и прочие необходимые документы на УДО. Соответственно, не очень удивился, когда на суде, призванном подобные заявления рассматривать, и проходившем прямо в здании лагерной администрации зоны, услышал скороговоркой произнесённое кем-то из нелагерных начальников (то ли судьёй, то ли прокурором) невнятное по звучанию, но исчерпывающее по смыслу: «Пронин? Что-то у тебя поощрений маловато, и в актив ты не вступил. Не получится…»
Не удивился, совсем не удивился Олег результату суда, только всё равно почувствовал в тот момент и медный привкус во рту, и выхлоп жара в лицо, и ещё что-то, что нормальный человек непременно испытывает во время унижения, в момент внезапного хамского оскорбления.
Конечно, сокрушённо и растерянно произнёс внутри неведомый голос: «Значит, ещё два года…» Конечно, заскрипели где-то рядом уже почти забытые, замшелые безжалостные жернова, с которыми когда-то ассоциировалось в лагере понятие «время». Только всё это как-то ненадолго, мельком, не всерьёз.
Ровным сном правильного арестанта спал в ту ночь Олег Пронин, а наутро всё, что произошло накануне в суде, казалось уже далёким и совсем безболезненным. В традиционном утреннем внутреннем разговоре (завёл такое правило Олег в последнее время) не успокаивал он себя, а спокойно и размеренно объяснял опять же сам себе: «Два года — это всего-навсего двадцать четыре месяца… По сравнению с сорока восемью уже отсиженными — пустяк… Главное — не расслабляться, и из этого времени максимальную пользу извлечь: побольше умных книг прочитать, вот бы ещё курить бросить, да здоровья поднабрать, на турник и брусья в локалке надо не только каждое утро, но и каждый вечер выходить…»
Опять высветилась в сознании давно прежними арестантами обнаруженная и заново им, Олегом Прониным, открытая истина про срок, что не сокращает, а продлевает жизнь человеческую ровно на столько, сколько срок длится. Разумеется, при строгом условии непременной правильности этой самой жизни.
Тогда же поймал себя Олег на совершенно новом и очень важном ощущении. Опять на тему времени. Оказывается, это самое время, даже в условиях несвободы, всё-таки существует. И не просто существует, а живёт своей, вполне конкретной жизнью, при этом перемещается, течёт, движется. Верно, не так быстро, как хотелось бы, особенно здесь, но движется! Налицо приметы этого движения. Вот уже до половины заполнена выписками из серьёзных книг общая тетрадь. А книги — эти те, которые он уже здесь, в лагере, прочитал. Да что там, в лагере… До лагеря Олег вовсе не читал, как-то не тянуло, не было потребности, всё больше кино, да телеящик, а тут… покатило, только удивлялся, почему до этого столько времени даром пропадало.
И ещё много, очень со стороны странных и очень-очень личных признаков движения этого времени обнаружилось. Например, начал в лагере Олег зарядку делать, вначале три раза едва-едва на турнике подтягивался, а сейчас — десять раз и легко. Ровно столько же раз подтягивался он, когда служил срочную, а с тех пор почти двадцать лет минуло.
Следом — очередное, внутреннее, глубоко личное то ли открытие, то ли откровение грянуло. Его Олег мог вполне чётко и понятно сформулировать, хоть сейчас учеников в круг рассаживай и записывать заставляй. Оказывается, в какой бы ситуации человек не находился, и как бы худо ему при этом не было — никогда не надо торопить, пришпоривать время. Потому как время — это твоя жизнь, которая, сколько бы она не длилась, — всё равно коротка, и которая пролетает так быстро, что только горевать, да сожалеть остаётся.
В начале последнего года срока щелкнул неведомый тумблер где-то внутри Олега Пронина, и пришло к нему собственное персональное ощущение времени. В чём-то немного прежнее, «допосадочное» а, в основном, совершенно иное, новое, никаких аналогов со всеми его прежними ощущениями во все пережитые им годы не имевшее. И это время ассоциировалось с часами. Необычайными были те часы. Ничего похожего Олег ни в кино, ни на картинах, ни в снах своих, даже детских, акварельных и сказочных никогда не видел.
Имели те часы хрустальный гранёный циферблат, мерцающий разноцветными тонкими иглами, и причудливой формы, тронутые благородной патиной[72], серебряные стрелки.
При каждом внутреннем взгляде на эти диковинные часы, какое бы положение не занимали те стрелки на том циферблате, на душе становилось спокойно и правильно. Это ощущение только усиливалось, когда следом приходила уверенность, что эти часы, несмотря на ажурность стрелок и хрупкость циферблата, никому не сломать, не разбить, и что этим часам отныне вечно сопровождать владельца по жизни, какими бы каверзами та не обернулась.
И про это открытие никому не рассказывал Олег Пронин. Даже не потому, что кто-то мог сказать: «Да у него гуси полетели…» Просто не допускал, чтобы кто-то чужой касался своими руками с нечистыми ногтями до этого циферблата, до этих стрелок. Зато сам вспоминал о них часто. Порою в самые неожиданные моменты.
