Тихо!
Он замолчал, стоя рядом в одних трусах. Худенький и вытянувшийся за прошедшее лето. Она чувствовала тепло его кожи и родной запах.
Потом покачала головой, горестно вздохнула и нажала кнопку воспроизведения.
Секунд десять ничего не происходило.
Бобины пришли в движение. Они вращались удивительно синхронно и даже гипнотизировали своим размеренным вращением.
Потом в колонках раздался щелчок, кряхтение и, наконец, послышался мужской голос, далекий, приглушенный, прорывающийся сквозь помехи и треск. Запись была некачественной, шумной, но… она бы сказала, что это… был тот же самый голос, абсолютно тот же самый.
Маша готова была в этом поклясться.
— Аркадий и Борис Стругацкие. Пикник на обочине. Часть первая, — сказал мужчина на записи. Потом немного помолчал, будто собираясь с духом и продолжил: — Из интервью, которое дал мормонскому радио доктор Валентин Пильман по случаю присуждения ему Нобелевской премии по физике…
Маша быстро взглянула на сына. Она чувствовала себя так, будто с ней произошла самая дурацкая история, которая только могла случиться. Она нажала кнопку перемотки, бобины принялись вращаться — сначала медленно и неохотно, потом с каждой секундой прибавляя скорости.
— Так, — сказала она. — Так… тут. — Щелкнула кнопка воспроизведения. Вторая слева. — … в общем, все я ему рассказал, — донеслось из колонок. — И какая она, и где лежит… и как к ней лучше всего подобраться. Он сразу же вытащил карту, нашел этот гараж…
Маша нажала на кнопку «Стоп».
Лицо ее пылало, руки мелко тряслись.
Витя переводил непонимающий взгляд с матери на магнитофон и обратно.
— Ма‑ам? Что такое? Что случилось, объясни же наконец.
Она покачала головой.
— Витя… это — что? Стругацкие?
Он отошел от нее на пару метров, словно хотел окинуть взглядом целиком, удостовериться, что мама тут, в комнате, а не потеряла где‑то голову по дороге.
— Ну… да. Я записал у Кольки Ершова. Тут правда только первая часть… но у меня всего лишь одна бобина… — он виновато пожал плечами. — А тебе эта часть не нравится?
Маша закрыла глаза.
Она была готова разрыдаться.
Маша не читала Стругацких. Но теперь она поняла, что ей очень нравится первая часть «Пикника на обочине». Это лучшая часть и вообще лучшее произведение на свете! — хотела она сказать сыну. — И вчера, то, что она слышала — это, наверное, где‑то там…
— А там… было про подвал… — произнесла она слабым голосом.
Витя улыбнулся.
— А‑а! Да, было! Нужно перемотать, это, кажется, раньше, когда они…
Маша протестующе подняла руки.
— Нет, нет, сын… не надо… я поняла уже. Пикник. Но обочине. Пикник…
— Ага! — глаза его горели. — В библиотеке не достанешь! Давай вечером вместе послушаем?
Она чуть заметно улыбнулась, зная, что, конечно же слушать не будет. Она не любила фантастику, считая этот жанр слишком простым и даже легкомысленным.
— Конечно, — сказала Маша. — Послушаем.
— А теперь иди завтракать и собирайся в школу. Я уже ухожу. Ты же помнишь, что мне предстоит…
— Политинформация… — скривился Витя.
— Именно…
Она взяла сумку, набитую материалами, подошла к сыну, поцеловала его на прощание и шепнула:
— Я люблю тебя, сын.
— Я тоже тебя очень люблю, мамочка.
Он улыбнулся ей, и она почувствовала, как тяжесть, лежащая на сердце, внезапно улетучилась. Все оказалось гораздо проще и прозаичнее. Бритва Оккама, кажется — они проходили этот принцип на лекции по философии, и маленький профессор Авраам Зельманович Михельсон тогда сказал:
— Дело, конечно, ваше. Но если вы не хотите утонуть в собственных мыслезаключениях, громоздя их одно на другое, трактуйте их самым простым житейским путем. Как говорил старина Хемингуэй, море означает море, старик — старика, мальчик — это просто мальчик. — Он смотрел на студентов веселым взглядом, и они не понимали, шутит он или говорит всерьез.
Когда дверь захлопнулась и в замке провернулся ключ, Витя выждал еще десять минут, прежде чем подойти к магнитофону.
Он сел рядом на стул, воткнул штекер микрофона в гнездо, включил запись и произнес:
— Знаете… Я впервые в жизни соврал маме. — Он послушал тишину, посмотрел на крутящиеся бобины и попросил, глядя в окно, где груды облаков неслись по мрачному, нависающему свинцовой тяжестью, небосводу: — А вы не могли бы мне снова надиктовать «Пикник на обочине»?
Глава 15
1984 год
Два дня он проходил сам не свой, пытаясь скрыть тревогу от одноклассников, учителей, тети Оли, дворовых друзей, пока не подумал про толстяка по имени Владик по кличке Шершень (тот всегда носил в кармане спичечный коробок с трупом насекомого, огромного и страшного).
Парень учился в последнем классе той же школы, что и Витя, но был, что называется, слегка не от мира сего. Учеба ему не давалась и все десять классов его тянули просто из‑за того, что папа Шершня работал учителем труда в той же школе — и учителем неплохим, надо признать.
Воспитывал он Шершня в одиночку, мать отказалась и ушла от них почти сразу после рождения ребенка. Коллектив школы, разумеется, был в курсе всех трудностей мужчины. Некоторые одинокие учительницы посматривали на мастеровитого холостяка с интересом, но он сторонился людей и не поддерживал попытки даже легкого флирта. Постепенно от него отстали, впрочем, как и от Шершня — ходившие поначалу разговоры, что ребенку будет лучше в специнтернате со временем затихли.
Шершень, несмотря на некоторые особенности, был парнем незлобивым, косолапым, этаким увальнем. Вечно взъерошенные волосы на голове и постоянная улыбка вводили окружающих в заблуждение. Те думали, что Шершень — дурачок, умственно отсталый.
Впрочем, в каким‑то вопросах, может, так оно и было.
Владик растягивал слова и окончания, долго думал, а когда, наконец, что‑то рожал, все уже расходились и сказать было нечего.
Но чем‑то он притягивал Витю, особенно, когда являл своего засохшего друга в спичечном коробке или пересказывал, сбиваясь, содержание последнего выпуска «Ну погоди».
Витя знал, что может положиться на Шершня. Частенько они прогуливались вместе, хотя парень предпочитал не уходить далеко от дома.
Но сегодня был особенный день.
Во что бы то ни стало, Вите нужно было поговорить с ним, причем сделать это так, чтобы никто не заметил их вместе — ни взрослые, ни одноклассники, ни даже (и особенно!) — почтальон Николай Степанович.
Витя долго размышлял, но ничего лучшего, чем привести Шершня к тайному колодцу, так и не придумал.
Парень, вопреки всему, не испугался.
