струйка.
— Не нравится — сдайте, — обиделась невестка. — Игрушки приняли и слова не сказали.
— Я к примеру, — объяснил Кирпиков. — Это тоже наболевший вопрос — куда девать тряпки? Раньше подбирали нищие. А не нищим, так на половики. Сидим маленькими, на полоски рвем.
Кирпиков действительно вспомнил половики, эти разноцветные дорожки, по которым он мог бы убежать к началу своей жизни и дальше.
— Мать ткет, цвет подбирает: красное, черное, желтое, перебивки белым. Потом ползаем на коленках, узнаём: это штаны мои, это тятькина рубаха, это дедова еще гимнастерка.
— Что вы, папаша, все про раньше да про раньше? Вы б еще царя Гороха вспомнили.
— Верно, — поддержала Варвара. — Моя бы воля, запретила бы вспоминать.
— Как будто сейчас проблем нет, — добавила невестка.
— Пап, ты чего хотел про сушки-то рассказать? — вмешался сын.
Кирпиков сердито отодвинул рюмку. Рассказать про сушки хотелось. Это бы косвенно извинило его перед Николаем и немного бы дало понять невестке, как тяжело доставалось.
— История дает крепость и святость, — сказал он упрямо. — Вспоминать надо. За два метра ситца год, бывало, настоишься перед матерью.
— Вы говорите не по сезону, папаша. Если есть возможность, почему я должна себе отказывать? Другой жизни не будет. Вы рассчитываете на вторую?
Кирпиков вспомнил про тетрадку.
— Расскажи про сушки, — чуть ли не взмолилась Варвара.
— Сатинетовые штаны мать сошьет, катком выгладит, идешь по деревне, гордишься, а босиком. А про сушки — вот. Было четырнадцать мне, и ушел я тогда за деньгами. С парнем одним, ровня по годам. Возили в Мутной на завод паленьгу…
— Поленья такие огромные, — объяснил Николай жене.
— У хозяина жили. Полтинник в день и кормежка его. Кормил хорошо: вечером пельмени с капустой или грибами, утром оладьи. А домой ни писем, ни висем — и считали уж неживым. А кончался период нэпа — деньги были твердые, полтинник много значил. Через какое-то время рассчитал он нас. В обед. Под вечер пошли. Я набрал ситцу на рубаху, фунт сушек маме, двадцать пять рублей за пазухой. Дал хозяин по ржаному ярушнику, нажился же он на нас: возы с дровами, ровно с сеном, высокие, цепями затягивал — заводской человек. «Ночуйте». — «Нет, домой надо». Шестьдесят верст. Вышагали двадцать…
Варвара тихонько собирала посуду. Уж и тем была она довольна, что невестка не встревает.
— …Двадцать верст вышагали. Ярушники съели. Уж поздно. Батюшка милый, лес кругом, ночка темная, по четырнадцать лет. Пилы на плечах, фунт сушек маме несу. Еще десять верст. Сил идти нет, а ночевать страшно. Сторожка. Теплая еще, но хозяина нет. Постеснялись посидеть — дальше идем. Деревня. И вот не забыть: сидит мужик, лапти плетет, рядом сынок года в четыре, нога на ногу, сидит с самокруткой.
— Дикость какая, — вставила невестка, показывая, что слушает.
— Бедность у них, один чугунок с картошкой, а угостили. А сушки я не показал, берегу. Был кусочек сахару, опилышек, дал ребенку. Не берет, не понимает, ни разу не видел. Посидели. Утро уже. Дружок взял пилы, а я пять изб обошел с молитвой. Не помолись, так не подадут. Богато помнить и голод-батюшка заставлял. Дали два ломтя да три шаньги. Вышел к другу за полевые ворота, поели и пошли. Вышагали к ночи. А меня ведь уж, говорю, не ждали. Сгинул и сгинул, когда жалеть. Достал четвертную. Лошадь стоила двадцать рублей, корова четырнадцать. Отец не берет, не верит: «Где взял? Забирай деньги, уходи, не надо бесчестных». Тятя, говорю, тятя, дак ведь вот и вот что. Работал по полтиннику в день, кормежка хозяйская, маме сушек принес. Она ревет-уливается… Вот ведь как денежки-то доставались. В той же деревне — крынка молока семь копеек, а поскупились выпить: семь копеек надо сберечь.
— Вот именно, — сказала невестка. — Сейчас гляжу на этих оболтусов: кино, вино и домино. Дочь одну и погулять опасно выпустить. Правда, если что, и из окна крикну. — Заметив, что сбилась, невестка вернула разговор к деньгам: — Правильно, ценились деньги, это сейчас как был стакан семечек десять копеек, так и остался. В десять раз дороже.
Выдумав заделье попросить закатку для консервов, пришла Дуся. Ее оставили пить чай. И она поддержала невестку, когда та сказала:
— Вы переживаете, что мало учились? А зачем? Не надо учиться, надо уметь жить. Сейчас как раз неученые лучше живут.
— Легкие деньги всегда не в пользу, — сказал Кирпиков, — к хорошему не приведут.
— Что-то я не видела, чтоб умным людям деньги вредили. Конечно, дай пьянчуге хоть тысячу, он и ее просадит.
— Да, да, — поддакивала Дуся. — А официанты?
— О! Это безработь, я их так называю, — сказала невестка. — А перед ними все добрыми хотят показаться. Доброта под градусом. Да если даже они чаевых брать не будут, а по копейке всего с человека, да у них их сто в день — сто копеек. Кто нам дает по рублю просто так? Кто? — Невестка разошлась. — Люди рвут и мечут. Умеют жить. Да даже в театре. У нас у одной сестра в театральной кассе, так там так: наденешь свой перстень, тебе платят, вот играйте вы в этой телогрейке комсомолку тридцатых годов, вам за нее заплатят.
Дуся недоверчиво засмеялась, но и сама вставила пример:
— А могилу копать, так слупят.
— Да. На смерти наживаются. А мясники! Сплошная пересортица, как там угадать, до какого ребра какой сорт? Где зарез, где рулька? — Невестка говорила отработанно. — А в Кисловодске я была по путевке, да поди еще достань эту путевочку, так там нарзанные ванны по четыре-пять рублей. Это уж дальше ехать некуда. Везде, везде так, — заключила она. — А вы говорите.
Получалось, что и Николай думал так же, как и жена, он сидел молча.
— Эти и подобные люди, — терпеливо сказал Кирпиков, — заметь на полях, последними войдут в коммунизм.
— А они уже вошли: живут по потребности.
— Вы тут спорьте, — встал Николай, — а я пойду сюрприз приготовлю.
— Хватит уж, — сказала Варвара, неизвестно что имея в виду: то ли хватит спорить, то ли хватит сюрпризов.
Дусе хотелось побольше услышать новостей, и она напомнила:
— Да неужели — выкупаться пять рублей?
— Это значит, — сказал Кирпиков, — жизнь такая хорошая, что ничего не жалко, чтоб ее растянуть.
— Живут — будьте уверены, — продолжала невестка. — Меня на курорте один мужчина с Кавказа несколько раз на «Волге» подвозил… Коля, я тебе рассказывала, — повысила она голос, — так вот он говорил, что пока у него был «Запорожец», с ним соседи не здоровались. Так что, папаша, умеют жить, умеют. И без образования. Это не мы. Мы с Колей,
