с Ириной.
Здание Национального театра располагалось на площади за железнодорожным вокзалом. Мичман Садовинский подскочил к нему на лихаче за несколько минут до начала спектакля. Бруно раньше не бывал в этом театре. Он скользнул взглядом по фасаду здания, выполненному из гранита и песчаника, по красивым кованым фонарям, и прошел в фойе. Театральный швейцар распахнул дверь, фойе было полупустым — все уже рассаживались в зрительном зале, и Бруно сразу увидел Ирину. Ее стройную фигурку облегало длинное темное платье. Волосы были гладко уложены, яркие губы и вечерняя косметика, эффектно оттеняли лицо.
Такая барышня достойно украсит самый изысканный салон Петербурга! — неожиданно для себя, восхищенно подумал мичман. Они прошли в партер, и Бруно оглядел зал.
Театр построили в 1902 году — тихо проговорила Ирина. — Обрати внимание на модернистский стиль в архитектуре зала.
Бруно кивнул головой. Действительно, прекрасный интерьер театрального зала почти полностью состоял из плавных изогнутых линий. Они сели в кресла, и спектакль начался. Бруно искоса поглядывал на Ирину. Ее тонкий профиль и блестящие глаза притягивали его взгляд, и Бруно почти не вникал в происходящее на сцене…
Всю следующую неделю на «Расторопном» проводились общекорабельные работы по консервации не задействованного в ремонте оружия, оборудования и механизмов.
Вечерами, расположившись в кают-компании, мичманы Бруно Садовинский и Михаил Воронин беседовали, дружески обсуждая самые разные темы, в том числе и личные, душевные, но рано или поздно их разговоры возвращались к уходящему году, к походам «Расторопного», к дальнейшей собственной службе и судьбе, к происходящему в стране «бардаку», к тому, о чем не принято было рассуждать во флотской офицерской среде вслух.
Бруно говорил о том, что за весь период боевых походов торпеды ими не использовалось ни разу. Парадокс — но, миноносец «Расторопный», носитель торпедного оружия его не применял. Их миноносец служил большей частью, как артиллерийский корабль, заградитель, конвойный корабль, а торпеды отошли на второй план. Эти мысли вытекали из его собственного опыта плавания и боевых действий в этом году на эсминцах «Разящем» и «Расторопном», и заставляли мичмана Садовинского задумываться о том, что опыт этой войны должен будет обязательно сказаться на разработках, в будущем, новых типов кораблей для Балтийского флота.
Они с мичманом Ворониным, сходились на том, что год был трудным и тяжелым, но приобретенный боевой опыт, пережитые вместе опасности и трудности сплотили и сдружили их экипаж, офицеров и матросов. Внушили гордость за свой корабль, за «Расторопный» и, им хотелось в это верить, усилили веру в победу. Хотя, как помнил Садовинский, из дружеского разговора на недавней встрече с мичманом Ляпидевским, не все разделяют такую веру.
Да, третий год войны все больше давал себя знать. Усталость от беспрерывных плаваний сильно утомили личный состав миноносца; матросы иногда неделями не съезжали на берег с корабля. Весь экипаж постоянно находился в готовности в ожидании выхода в море, в постоянном напряженном ожидании боя, атак германских подлодок и аэропланов, опасности плавающих мин. Жизнь в постоянном нервном напряжении, приводила к физической и духовной усталости, как матросов, так и офицеров. Газеты изолгались, и читать их было невозможно. К этому добавлялись всевозможные слухи и домыслы: о безобразном влиянии Распутина при дворе; об изменах и предательстве в высших эшелонах власти; о забастовках и манифестациях недовольных войной рабочих, о неудачах на фронтах. Война все еще продолжалась, и ее конец казался бесконечно далеким.
Мичман Садовинский ставил задачи боцманматам, а те расставляли матросов, руководили всеми работами и докладывали мичману об исполнении. В субботу, 3 декабря команда продолжала приборку жилых помещений миноносца, а механики приступили к разборке трубопроводов в машине. Инженер-механик корабля мичман Гуляев, на несколько минут появлявшийся в кают-компании хлебнуть чаю, усталый, с красными глазами снова исчезал в машине.
В течение следующих шести дней команда проводила работы по съемке трубопроводов в машинном отделении.
7 декабря, по распоряжению командира дивизиона убыл с миноносца «Расторопный» на эскадренный миноносец «Видный», своего же 9-го дивизиона, мичман М.М.Воронин. Михаил Воронин и Бруно Садовинский за время службы на «Расторопном», по-настоящему сдружились. Бруно вспоминал, сколько ими было говорено-переговорено во время длинных ночных вахт, сколько поддержки и дружеского участия чувствовал он за эти месяцы, со стороны Михаила. Да, истинность и ценность дружбы осознается только тогда, когда расстаешься с другом.
На «Расторопном», кроме командира, из офицеров осталось двое: механик — мичман Гуляев и он, мичман Садовинский.
12 декабря команда выгружала оставшийся уголь из угольных ям миноносца, очищала трюмы, помещения кочегарки и машины. Следующие два дня работы по выгрузке угля продолжалась, выгрузили 23 т кардиффа, работало 11 человек. Последующие пять дней команда очищала и скоблила краску с переборок в жилых помещениях.
19 декабря, понедельник.
13:40. Погасили топку и прекратили пары в котле № 4. Отопление взяли с дока.
В этот день боевой корабль, эскадренный миноносец «Расторопный» окончательно превратился в плавучий дебаркадер. Однообразно и тоскливо тянулись дни декабря: прибытие на корабль, разводка матросов по работам, построение и переход в казармы на обед, опять работы, увольнение матросов на берег, контроль возвратившихся из увольнения, и опять все по заведенному кругу.
Миноносец заполонили мастеровые. Мичман Садовинский несколько раз, за истекший год, бывавший в ремонтах на разных заводах Гельсингфорса, ни разу, до последнего времени, не ловил на себе столько настороженных, «косых» взглядов рабочих, не слышал в свою спину острых, как штык словечек…
Исчезла уважительность рабочих в обращении к офицерам, которая раньше присутствовала при совместной с мастеровыми, отладке вооружения и механизмов миноносца Тесное общение матросов и заводских рабочих и раньше не укрепляло дисциплины, но сейчас приносило в казармы озлобление, направленное против царского самодержавия, против тягот войны и обнищания народа в тылу. Все это расшатывало дисциплину, рождало халатное отношение матросов к службе, приводило к попыткам уклонения от работ.
В один из дней, накануне Рождества, произошла беда. Спустившись, по вызову фельдфебеля в носовой кубрик, мичман Садовинский увидел, пытавшегося подняться с рундука, пьяного матроса.
Ты где налакался, свинья? — спросил мичман. Матрос мотал головой и пытался что-то ответить.
Его видели с мастеровым из столярки, — ответили мичману, окружавшие матросы. — Наверно политуру пили.
Отведите его в казарму — приказал мичман, — и оставьте под холодным душем. Как протрезвеет, будем разбираться и наказывать. На «Расторопном» это был первый случай. Но мичман, из разговоров с другими офицерами, слышал о подобных происшествиях все чаще и чаще.
Перед Рождеством 24 декабря, всю ночь шел сильный снегопад.
9:00. Команду развели на работы по счистке снега с палубы. Временами Бруно чувствовал, как наваливалась тяжелая, какая-то
давящая усталость.
