– Барышни, – добродушно поддразнивал их профессор, – там будет самая разношерстная публика. Аккуратнее с любезниками, не вздумайте принимать в подарок новых говорящих попугаев, а если не сможете устоять, проверьте, пожалуйста, его лингвистические способности заранее. – И уже серьезно продолжил: – Вечером, друзья мои, поедем в гости. Дмитрий Иванович Менделеев пригласил. Давно я не был у него дома – с тех пор, как он ушел из университета и поселился на Кадетской линии. Но теперь он уже там не квартирует.
– Дмитрий Иванович возглавляет сейчас Палату мер и весов, – пояснила дочерям Елизавета Викентьевна, – и при ней же и живет, на Забалканском. Там мы еще и не были. Надеюсь, Менделеевы уютно устроились.
– Я помню Дмитрия Ивановича с детства, когда мне было лет пять-шесть, – Мура с удовольствием поддержала новую тему разговора. – Лохматый, седой, древний, даже странно думать, что он потом поднимался на аэростате во время солнечного затмения, собирался плыть к Северному полюсу. Теперь он, наверное, совсем старый, – задумчиво прибавила Мура.
– О полете на аэростате, да и о планах, связанных с Северным полюсом, много писали в газетах! А о многом и не писали. – Николай Николаевич отложил салфетку, слегка отодвинулся от стола, откинулся на спинку стула. – Например, о том, как наши чиновники из военного ведомства не смогли сохранить секрет изобретенного им бездымного пороха. Надеюсь, что не смогли благодаря своей глупости, а не продали умышленно иностранцам. Теперь мы, Россия, вынуждены покупать этот самый порох у них, на западе. Сколько гениальных русских изобретений бездарно пропадает! Дмитрий Иванович рассказывал, что калужский изобретатель Циолковский, конструктор дирижабля, работает над идеей полета в мировое космическое пространство. Сказка!
Профессор пересел в кресло и развернул «Санкт-Петербургские ведомости».
Девочки Муромцевы продолжали допивать чай, а Елизавета Викентьевна рассказывала о том, как Менделеев, защищая студентов, в знак протеста подал в отставку. На своей прощальной лекции он читал заключительную главу курса неорганической химии, но говорил и о роли науки в жизни общества, и о ее связи с промышленностью, и о значении техники для индустриализации страны...
– Ученики Дмитрия Ивановича, бывавшие потом в нашем доме, – воодушевленно продолжала Елизавета Викентьевна, – запомнили эту лекцию. Он говорил, что истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в языкознании. Наука, говорил Менделеев, бесконечна...
– Ах ты, черт! – вдруг вскрикнул Николай Николаевич, тряхнув газетой. – Да что же это, в конце концов?
– Что, папочка? – Мура подбежала к отцу и присела на пол рядом с креслом. – Что там пишут?
– Ничего хорошего. – Профессор резко встал, сложил газету. Следом поднялась и Мура. – В полицейской хронике напечатано сообщение – из особняка князя Ордынского похищена икона.
– Богоматерь с младенцем? – испуганно выдохнула Мура.
– А ты откуда знаешь? – прищурился Николай Николаевич.
– Я просто наугад сказала, – смутилась Мура, – случайно...
Профессор пристально посмотрел на дочь, прятавшую глаза, но решил, что она все еще чувствует себя виноватой из-за противного попугая.
– Да, по поводу попугая, – вспомнил профессор. – Чем вы его кормите? Лучше всего попросить Глашу сходить на птичий рынок – пусть купит, что там требуется, да хорошенько разузнает, чем эту экзотику потчуют. Надеюсь, в моем присутствии он каркать не будет...
Николай Николаевич приобнял Муру за плечи, поцеловал ее в волосы, потом нежно поцеловал в щеку Брунгильду и Елизавету Викентьевну и вышел из гостиной.
Мура в задумчивости опустилась в кресло, в котором только что сидел отец. Она вспомнила таинственную икону, странный звук сползающего вниз изображения и открывшуюся за ним странную картину. Она не говорила об этом ни сестре, ни отцу – никому. Не сказала и о том, что, кажется, именно там, в кабинете князя, она обронила свою перчатку. Боже! Неужели полиция ее нашла?
Мура схватила газету и стала судорожно перебирать страницы, ища глазами сообщение.
Мать и сестра с удивлением смотрели на нее – наконец Мура прочитала заметку и, облегченно вздохнув, сложила газету.
– Мурочка, тебя что-то тревожит? – осторожно спросила Елизавета Викентьевна.
– Все в порядке, мама, все в порядке. Как ты думаешь, будут ли на ужине у Дмитрия Ивановича его дети? Сможем ли мы с ними познакомиться ?
Елизавета Викентьевна рассказывала о Любе, Иване и Володе, которые, конечно, выросли и должны быть при отце. Мура улыбалась, кивала головой, но думала о том, какие же перчатки ей сегодня надеть. Взять недостающую перчатку у сестры? Хорошо, что они с Брунгильдой покупали одинаковые вещи.
– Мамочка, я, пожалуй, пойду, полчасика полежу – у меня голова закружилась, – грустным голосом пожаловалась Елизавете Викентьевне Мура.
– Конечно, дорогая, полежи, – согласилась Елизавета Викентьевна, помнившая, что у нее в таком же юном возрасте были неожиданные приступы головокружения и мигрени.
Мура вышла из столовой, Брунгильда последовала за ней, но повернула в гостиную, к роялю.
К приезду Клима Кирилловича барышни были полностью готовы и в изящных неярких шерстяных платьях серо-синих тонов выглядели скромно и мило.
Просторные, светлые залы Академии художеств стали неузнаваемы. Перегородки разделили громадные помещения на маленькие комнатки и галерейки, все стены, переборки и даже потолки устроители выставки задрапировали коленкором и сукном: ярко-синим, темно-зеленым, красным и совершенно черным. Помимо картин, здесь же размещались и скульптуры, и экзотические растения, артистическая мебель и даже посуда. Желающих осмотреть широко афишированную выставку превеликое оказалось множество.
Брунгильда среди эффектных дам – в платьях, туго обтягивающих их прекрасные формы, в огромных шляпах с полями и гигантскими страусовыми перьями – отнюдь не чувствовала себя затерянной. Боковым зрением она видела, как останавливаются на ней заинтересованные взгляды не только молодых людей, но и степенных мужчин в черных и серых сюртуках, беспокойных газетчиков в клетчатых пиджаках и, уж конечно, офицеров, к сожалению, немногочисленных в собрании.
Среди картин Брунгильда особо выделила работы Константина Сомова – «Остров любви», «На даче», «Летний вечер».
Мура восхищалась старшей сестрой, Муре казалось невозможным, невероятным, что и она сама Когда-нибудь может стать такой же необыкновенной женщиной, как Брунгильда или дамы в этом зале. На время она забыла неприятности с перчатками и попугаем. Из картин ей нравились все: и Константин Сомов, и серия петергофских видов Александра Бенуа, и живописные панно Константина Коровина, и, особенно, выполненные Михаилом Нестеровым эскизы росписи церкви в Абастумане.
А Клим Кириллович наслаждался обществом хорошеньких барышень Муромцевых и радовался их разрумянившимся личикам и праздничному настроению. Ему очень понравился ясный и простосердечный портрет детей, имя художника – Валентин Серов – он запомнил.
