не понравился.
Маленький, с узкой куриной грудью, с голым подбородком – ничего серьезного. Серьезными были только глаза – тяжелые, немигающие, светлые, из них будто бы сочился жидкий металл. Коллонтай, окунувшись в эти глаза, невольно поежилась.
Гуляй-Поле, о котором она так много слышала и хотела увидеть, показалось ей обычной кривобокой деревней, правда, большой, – грязной, с огромным количеством горластых детишек и военных людей, неумело выполнявших команды.
Махно, уловивший холодок, проскальзывающий в голосе гостьи, особо и не стремился к беседам с ней – спихнул Коллонтай на Виктора Белаша, все больше и больше завоевывавшего авторитет среди махновцев (из него получился неплохой начальник штаба), на статного, похожего на породистого жеребца Сашу Калашникова и на свою жену – пусть занимаются!
Обед у Махно удался. Чего тут только не было! Дымящаяся вареная говядина и баранина, приготовленная по-пастушечьи, на медленном огне, в собственном соку, тающая во рту, – Коллонтай никогда раньше такой баранины не пробовала, курятина и гусятина под соусом и без соуса, вареные куриные пупки, нежно похрустывающие на зубах, темные, поблескивающие в свете лампы-двенадцатилинейки аккуратные комочки птичьей печенки, сыры нескольких сортов – все свежие, местные, крохотные огурчики с перцем и чесноком, соленые и маринованные в яблочном уксусе, огромные, похожие на лапти, телячьи котлеты и вареники со свежей вишней, с моченой земляникой и – по особому рецепту – с яблоками. Коллонтай ела вареники с вишней и умиленно произносила:
– Как же вы сумели до зимы сохранить свежую вишню?
Махно, весь обед просидевший с мрачным выражением на лице, отозвался на эти умиленные вздохи однозначно:
– Секрет гуляй-польских бабок, они это умеют делать очень даже здорово.
Галина Кузьменко засмеялась.
– Знаете, у нас в самую жаркую летнюю пору, когда все растекается по тарелке и еда портится стремительно, даже молоко умеют держать таким холодным, что от него ломит зубы…
– И как это делается? – заинтересованно спросила Коллонтай.
– В саду утром, по росе, ловим маленькую лягушку, – она у нас называется холодушечкой, – и суем в крынку с молоком. Холодушечка сидит себе на донышке и холодит молоко. – Галина Кузьменко склонилась над столом, глазами спрашивая у гостьи, чего бы ей еще положить в тарелку, Коллонтай в ответ замахала руками:
– Спасибо, спасибо, я уже сыта!
– Жаль, – огорчилась Галина. Жгучие черные глаза ее неожиданно посветлели, изменили цвет, и Коллонтай невольно вспомнила гоголевских героев и героинь.
Галина Кузьменко была очень похожа на знаменитую панночку, колдунью и прелестницу, Коллонтай не выдержала и в защитном движении выставила перед собой ладонь. Махно, судя по всему, все понял, усмехнулся жестко. Коллонтай почувствовала себя неудобно.
Когда веселье уже подходило к концу, в сенцах неожиданно раздался громкий топот, дверь распахнулась и в избе появилась высокая, с точеной фигурой женщина, наряженная в черную кожаную куртку и яркие желтые галифе. Новенький офицерский ремень оттягивала кобура маузера, с правой стороны за пояс была заткнута граната, на перевязи висела небольшая, аккуратно сработанная сабля с витым латунным эфесом.
– Незваных гостей принимаете? – звучным певучим голосом спросила женщина.
– О! – Махно невольно приподнялся на стуле. – Маруся, а ты откуда взялась?
– Проезжала мимо. Мне сказали – в Гуляй-Поле большое начальство, вот я и решила завернуть на огонек. Поглядеть на начальство. – Она разом выделила из сидевших за столом Коллонтай и смело шагнула к ней, протянула широкую, с огрубевшей кожей руку. – Никифорова. Мария Никифорова.
Коллонтай встала, также протянула руку:
– Александра Михайловна Коллонтай.
– А я без отчества. Не люблю отчества – они очень старят женщин. Ничего страшного, что я без отчества?
– Ничего. – Коллонтай улыбнулась. Про атамана Маруську, как и про Махно, она немало слышала.
Офицерская дочь, из мелких дворян, Никифорова занималась террором – на ее руках была кровь, – сидела в Петропавловской крепости, сумела бежать, побывала в Японии, в Америке, во Франции… В Париже, говорят, окончила какие-то престижные офицерские курсы, вернулась в Малороссию, организовала здесь «черную гвардию»… До сих пор ни к кому не примкнула и примыкать, похоже, не собирается, ни к красным, ни к белым, держится особняком. Хлопцы ее слушаются.
До Коллонтай доходили слухи, что Маруся Никифорова лично расстреливает пленных. В основном белых офицеров.
Маруся перевела взгляд на Махно.
– Поздравляю тебя, Нестор Иванович! Говорят, ты в Красную армию записался?
Махно насупился, отвел взгляд в сторону, Коллонтай это засекла, реакция Махно ей не понравилась.
Маруся Никифорова вела себя напористо, грубо. И красота ее была грубой, какой-то вызывающей, чужой на этом пиру.
– А по душам с вами, Маруся, поговорить можно? – неожиданно спросила Коллонтай.
– Можно. Только при всех. У меня секретов от общества нет. Тем более – от Нестора Ивановича Махно. – Правая щека у Маруси вдруг странно подобралась, а левая опухла, было такое впечатление, что красивое лицо атаманши ни с того ни с сего перекосила некая болезнь. – Я сейчас двух чеченцев застрелила, – сообщила она.
У Махно заинтересованно приподнялась одна бровь.
– Каким образом? – спросил он.
– Очень простым. Еду на тачанке, выскакиваю на взгорбок, смотрю – по полю трое баб вилами чеченца гонят. Тычут его рожками, он вопит, спотыкается, но не падает. Увидел тачанку, увидел конников, развернулся и понесся к нам. Спасаться, значит. Бабы за ним. Бегут и ревут на ходу, будто белуги. Слезы, как дождь, хлещут. Ясно стало без всяких слов: этот чеченец или те, кто был с ним, мужиков, кормильцев этих баб, зарубили. Я подпустила его поближе, вытащила маузер и – хлоп прямо в лоб.
– Это один… А второй? – спросил Махно.
– Второй в это время в стогу сидел, спрятался там. Глаза у меня хорошие, я смотрю – верхушка стога вроде бы шевелится. Я туда – хлоп, хлоп, хлоп три пули. В результате вываливается чеченец.
– Мертвый?
– А какой же он должен быть? – удивилась Маруся. – Я не промахиваюсь. – Она засмеялась. – Бабы же на меня навалились с негодующим воплем – они сами хотели чеченцев прикончить. А я им не дала. – Маруся вздохнула, пальцем продвинула в центр стола стакан и произнесла, ни к кому не обращаясь: – А чего это у меня посудина пустая, а?
Махно поспешно налил ей водки. Полный стакан. Всклень. Проговорил радушно, с опозданием – в голосе его проклюнулась и тут же исчезла вполне объяснимая робость:
– Прошу, прошу…
– За что выпьем, Нестор Иванович? – спросила Маруся, поднимая стакан, сделала это ловко, ни одной капли не пролила на стол.
– За нашу гостью мы пили уже два раза, – сказал Махно, бросив косой взгляд на Коллонтай. – Давай выпьем в третий.
– Нет, – Маруся протестующе тряхнула головой, – господин-товарищ Ленин не любит, когда за его соратников пьют по три раза, подвергает эту практику остракизму…
На лице Коллонтай ничего не отразилось, оно как было спокойным, приветливым, так и продолжало оставаться спокойным и приветливым, внутри ж все сжалось, под сердцем возник невольный холодок: а ведь если ее здесь захотят
