замалчиваете всю ту боль, что в Вас, Элиза, сидит.
— А ваша проблема в том, что Вы лезете в чужие головы, мистер Питерс, в чём я не нуждаюсь, — недовольно скрестив руки, крикнула я.
— Разве я говорю что-то неочевидное? — с сожаления посмотрел на меня. — Мне кажется, я узнал о том, что у Вас произошло одним из первых, а затем постоянно думал о Вашей ситуации.
— И что надумали?
— Может, вам и не знакомо такое понятие, как любимое дело, — чуть задумался, — но я переживал то чувство, что ощущаете Вы: двадцать лет назад я потерял дочь, неродную сестру Леви, а затем и отца, тогда директора этой школы.
— Предлагаете мне сесть на ваше место? — неловко посмеялась я.
— Предлагаю жить дальше! — встал. — Оглянись вокруг: жизнь вне собственных рамок существует, — схватил шар и стал трясти его. — Может, этот искусственный снег так и останется до конца своих дней в этом стекле, но зато какой он красивый, когда его поднимать с этой земли.
Может, Маркс Питер был прав. Нам свойственно терять, но также и приобретать, а вся наша жизнь, как эта фигурка: стоит растрясти, как она становится необычайно прекрасной.
— Я не понимаю, зачем Вы мне этого говорите.
— Нам свойственно терять, Элиза! Просто что-то мы способны удерживать, а что-то — нет.
— Но Вы сами не хотите, чтобы я продолжала учёбу, — обиженно проговорила я.
— Всё правильно, Вы и не представляете, каково это «выходить за собственные рамки», Элиза.
— Я не могу так.
— Встаньте уже, — потянул меня за руку. — Так же всегда вставайте и идите, перебарывая себя!
Тогда мне посчастливилось посмотреть на директора совсем близко, что не удавалось, как мне кажется, почти всем: серые строгие глаза, длинный нос и умный лоб со складочками — теперь он походил на какого-то солнечного зайчика.
— Но я не понимаю.
— Что?
— Как бороться с кончиной близкого?
— Тогда, когда сел на место отца, я сказал себе: «Удивительно, но любовь способна убивать боль». И Вы, Элиза, должны понять, что за всей этой ненавистной Вам школой стоит что-то больше, чем лишнее напоминание о прошлом, — взял мою руку. — Иди дальше: школа тебя отпускает, — положил в неё снежный шар.
— Спасибо, — стала рассматривать его, держа в дрожащих руках. — А Вы чаще спрашивайте своего сына о фото, которые он делает на свой полароид, — положила очки Леви, что долго носила у себя в кармане, в обмен на фигурку.
— Можешь идти, — отвернулся от меня к окну и стал держать пальцами, как мне показалось, переносицу носа.
— Счастливого Рождества, мистер Питерс, — обернувшись, сказала я.
— Простого счастья Вам, Элиза, — слезливо ответил он, глядя на падающие вниз снежинки.
Мне было страшно смотреть вперёд потому, что его незнание наводило меня на мысль, что будущего у меня вовсе нет. Это терзающее чувства неопределённости, когда ты только гадаешь, что будет дальше, и думаешь над тем, чему стоит посвятить жизнь, сопутствовало меня всю дорогу, пока шла от школы, в которой ещё лежат мои вещи, до дома, в котором меня наконец ждут. Как вдруг я нащупала кленовый лист в куртке — моё карманное завянувшее солнце, а затем и ту самую фигурку, что давал мне папа Вильгельма и про которую я давно забыла.
— Карлинген, — звонко произнесла я, выпустив пар в морозный воздух.
Ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к значимой мечте
Карлинген убивал всех и всё: собак, кошек, человеческую натуру, харизму и мечты. Таков он был, город, наполненный легендами и разбивающий людей в пух и прах.
Он жужжал о новости про сумасшедшую «хозяйку» и её попытки устроить теракт у барной стойки, отчего приезжие, ещё не опоенные, носились по городу, пока жители ловили их и заставляли остаться, вливая некоторым насильно украденный алкоголь в рот.
Элиза с Моной зарылись глубоко в подвале в поисках чего-то похожего на вещи пропавших девушек. Пройдя чуть дальше упаковок от булочек, что лежали там прошлой ночью, они не нашли ничего, кроме канистры с бензином.
— Нужно осмотреть бочки, — сказала Мона, мысленно раздевая их.
— Бочки?
— Одежда может быть в них, — сказала девушка и немедля выдвинулась на поиски, а с ней и Элиза.
— Не настолько же они озабоченны тем, чтобы спрятать их, — посмеялась она, но тут стала замечать, что на некоторых из них нацарапаны буквы.
— А…Г…Р…Н…Э…Элиза, — провела по бочке пальцем Мона. — Она твоя, — улыбнулась, глядя на девушку.
Чуть держась за плечи подруги, Элиза залезла чуть выше и смогла рассмотреть её самое дно: её чемодан со сломанной ручкой и одежда, в которой она сидела в баре.
— Твоё? — спросила, придерживая девушку, Мона.
— Моё, — стала тянуться рукой к своим вещам, свисая на бочке в недлинном платье.
Как вдруг послышался стук — дверь открылась, а вместе с ней внутрь по лестнице вывалилась «мама», кряхтя и что-то временами выкрикивая.
— Думали, — покашляла, — не найду? — стала ползать по всем рядам винодельни.
С трудом достав свой чемодан из бочки, Элиза не успела оглянуться, как встретилась лицом к лицу со своим кошмаром: та самая женщина, бегающая на четвереньках, с кривым лицом, а теперь ещё и белыми чуть ослеплёнными глазами.
— Доченька, — произнесла жалобно она, — не покидай меня, — упала на спину и стала качаться по полу.
— Она не в себе, — обратилась к Элизе Мона.
— Не в себе? — разозлилась женщина, как вдруг достала пистолет и стала целиться, но первая же пуля прилетела совсем не в девушек, а в бочку.
— Уходим, — сказала Элиза, взяв подругу за руку и потянув в обратную сторону.
Звук перебирающихся одну за другой ног вперемешку со звуками порой выстреливающего в бочки пистолета оглушили девушек, отчего они еле-еле слышали одна другую. Пол под ногами начинал заполняться быстро выливающимся вином, а запах совсем дурманил.
— Напейся уже наконец, — крикнула «маме» через спину Элиза и тут же увернулась от пули.
— Дурочки, — женщина внезапно остановилась, — я же ещё в детстве, как здесь впервые оказалась, попробовала это пойло, — громко рассмеялась, утопая в собственном арманьяке, — но, как и любой алкоголь, оно со временем хоть и чуть— чуть, но выветривается и возвращает разум, но не у моей тупой матери!
— Канистра! — подбежала к ней Мона.
— Что? — не расслышав, спросила у неё подруга.
— Я возьму канистру! — кричала она ей, пока «мама» расстреливает все бочки в округе и звонко смеётся.
— Что?
Не обращая внимание на то, что Элиза не слышит подругу, Мона взяла в руку канистру и, подозвав к себе её, побежала обходными путями к лестнице.
— Ну и ну, —
