террористов (Шарлотта Кордэ) или попытки ликвидации системы террора (жирондисты) часто кончается гибелью без всякой пользы для дела, но честь и слава тем, кто пытается ликвидировать систему ужаса. Даже если бы Лантенак был подлинно тем чудовищем, которым он изображен у Гюго, поступок Говэна следует одобрить. Если Лантенак оставался чудовищем, так он был бы не способен на такое самопожертвование; а если оказался способен, значит он перестал уже быть тем чудовищем, каким был до этого. И какое впечатление могло бы то или иное решение произвести на крестьянские массы шуанов? Если бы Лантенак был казнен, они имели бы право сказать: «Воюют буржуи с аристократами, им дела нет до крестьянских детей, а видно, нашему-то маркизу жизнь наших ребят ближе, если он своей жизнью пожертвовал, чтобы спасти неизвестных ему и чуждых по классу ребят: бей буржуев, да здравствует король!»
Крупные успехи в деле борьбы с вандейским мятежом были достигнуты реальным прообразом Говэна, Гошем, и не вопреки его гуманности, а благодаря этой гуманности. И в нашей революции, мы знаем, ужасный и бессмысленный террор в Крыму (истребление пленных офицеров) не предотвратил кронштадтского мятежа. Подняли бунт, как известно, матросы, многие из которых принимали активное участие в революционном терроре. И прекращение мятежей в России произошло не благодаря ликвидации кронштадтского мятежа, а благодаря введению нэпа, давшего реальное смягчение внутренней напряженности. Система террора была восстановлена Сталиным, и мы знаем, с какими ужасными результатами – XX Съезд Коммунистической партии твердо установил, что террор ежовщины был абсолютно вредным и способствовал только ослаблению нашей обороноспособности (для беспартийных, в общем, это было ясно и до съезда партии), а если Россия все-таки выдержала, то тут не обойтись и без старого изречения Тютчева:
«Умом Россию не понять».
Сейчас, к счастью, террор прекратился, надо думать, навсегда. Может быть, даже наблюдается избыток «милосердия» в смысле призыва амнистировать всех прежних преступников. Это тоже крайность: надо соблюсти истинную середину между террором и полной маниловщиной, иначе вся наша культура зарастет буйными сорняками, как это уже случилось в биологии, философии, экономике, партийном аппарате и проч.
В свете современных событий великолепный роман В. Гюго является подлинным пророчеством.
Дополнение. Мне пришло в голову еще одно соображение, Аргумент, что выпущенные на свободу крупные деятели контрреволюции используют свою свободу для продолжения борьбы кажется неотразимым для оправдания суровости, но на самом деле это не так. Я не знаю, как дело было с Красновым, но могло быть так. Противник революции, захваченный в плен и выпущенный на честное слово (обещая прекратить борьбу), узнает, что произошли совершенно не обоснованные и нелепые акты террора: у нас после покушения на убийство Ленина прямая виновница покушения Каплан по непосредственному приказу Ленина была пощажена, а впавшие в панику руководители во главе с Дзержинским расстреляли ни в чем не повинных несколько сот заложников, «в порядке красного террора» как представителей класса. В числе расстрелянных был, например, выдающийся священник, философ Орнатский.
В этом случае, естественно, возникает дилемма: обязан ли человек соблюдать слово по отношению к правительству, истребляющему людей без всякой вины с их стороны? Совершенно та же дилемма возникает после крымского террора: офицеры, которым была торжественно объявлена амнистия, были поголовно истреблены, независимо от их виновности или невиновности в содеянных преступлениях. Основанием для лояльности после этих событий могло быть не моральное (бесспорное выполнение слова), а чисто рациональное.
Во всех этих случаях террор не предупреждает контрреволюционные выступления, а придает им моральное оправдание.
Ульяновск, 22 июня 1956 года
Идеология де Сент-Экзюпери
По книге «Carnets»[53]
I
1. Книга «Карне»
Книга «Карне» (записные книжки) Сент-Экзюпери возбудила много споров у почитателей покойного, так как в ней, как и в его незаконченном романе «Цитадель», содержатся высказывания, как будто симпатизирующие фашизму. Эти записи делались им для себя и содержат наиболее интимные его мысли.[54]
Чтение «Карне» оставляет глубокое впечатление. Я без колебания ставлю эту книгу рядом с «Мыслями» Паскаля[55]. Происхождение их одинаково: совокупность черновых заметок, собранных наследниками покойного. Из-за этого они местами трудно понятны, т. к. некоторые были сделаны наспех. Но в целом они дают достаточное представление о мировоззрении автора и обильнейшую пищу для размышлений. Заметки настолько разнообразны, что их трудно привести в достаточно стройную систему, что, однако, необходимо.
2. Полное отсутствие фанатизма
Думаю, что эта книга производит странное впечатление, т. к. очень многие (пожалуй, большинство) привыкли мыслить по схеме «двух лагерей»: прогрессивного, к которому, конечно, относят самих себя, и реакционного – своих противников. Мы – это день, противники – это ночь.
Вчера только (20 февраля) видел в Белорусском театре пьесу братьев Тур «Он уходит от ночи» про русского писателя-эмигранта, который долгое время был противником Советской России, а потом прозрел: он из ночи ушел в день. Но в первом действии пьесы речь идет об испанской гражданской войне: ночь, по сравнению с которой в СССР был день. Мы помним, как назывался этот день – «ежовщина»: хрен редьки не слаще. Сент-Экзюпери был корреспондентом в Испании и кое-что об испанской войне изобразил в «Послании к заложнику», а кое-чего коснулся и в «Карне». Он не закрывал глаза на теневые стороны антифранкистов.
Как будто он был «двух станов не боец», подобно двум моим любимым писателям: Алексею Константиновичу Толстому и Лескову. Но такое, казалось бы, идейное двурушничество не помешало ему доблестно сражаться с фашизмом, как и А. К. Толстому в свое время вступить добровольцем в армию во время Крымской войны. Обычный ленинский аргумент против «интеллигентских хлюпиков», которые видят свет и тени у обеих сторон, будто бы такая позиция обрекает на бездеятельность, очевидно, совершенно несправедлив. Но, не лишая способности к решительным действиям, она предохраняет от того непонимания противника и от той жестокости в преследовании всех инакомыслящих, которыми часто отличаются сторонники двух лагерей, изображаемых только черной и белой красками.
Великолепно место: «Я не люблю статьи В., высмеивающего доводы богословского ума, так же как страницы Сартильянжа (священника) о глупости неверующих. Такая полемика стерильна по определению, можно сказать. Я должен руководствоваться абсолютным законом: изображать всегда высший уровень мысли противника, принимая в расчет, что если эта мысль не только выражена (и сумасшедший может выражать), но и понятна, она содержит в более или менее несовершенной форме образ какой-то универсальной вещи. Простой. Следовательно, истинной».
Универсальность, простота, истинность – вот критерии положений, лежащих в
