неудовольствием на дружбу моего отца с представителями прогрессивного блока Государственной думы. Но когда некоторые русские делают из этой дружбы вывод, что мой отец занимался интригами против государя, то мне всегда хочется им напомнить, что в тот период петроградской жизни английское посольство являлось тем единственным домом в русской столице, в котором планы о дворцовой революции не подвергались обсуждению и где хотя и упрекали императрицу за ее непреклонность, но не ругали и не клеветали на нее, как это имело место во многих петроградских домах. В своем желании спасти Россию от надвигающегося хаоса во что бы то ни стало мой отец обратился к представителям прогрессивного блока, надеясь встретить в их среде тот патриотизм, который он напрасно искал в других партиях. Однако либеральные лидеры Государственной думы, хотя и безупречные в своей любви к России, оказались соломинками в надвигавшемся урагане революции.
«Английский посол, – говорит господин Жильяр в своей книге «Трагическая судьба царя Николая II», – черпал свою информацию в среде тех политиков, чей патриотизм не вызывал сомнений. Но они, как люди партийные, видели Россию и русский народ лишь со своей точки зрения, то есть не такой, какой она была в действительности, а потому вводили нередко английского посла в заблуждение».
По всей вероятности, это совершенно справедливо, что мой отец ожидал слишком многого от господ Родзянко, Милюкова, Гучкова и других либеральных депутатов. Он верил в их авторитет у русского народа, в то, что они сумеют вырвать Россию из паутины интриг и разложения. Но то, что верность его государю стояла выше всяких подозрений, является неопровержимой истиной. Мой отец искренно любил императора Николая II, восхищался им и поддерживал его всеми силами.
16 ноября 1916 года он телеграфировал в Лондон, в Министерство иностранных дел: «Если произойдут беспорядки, то уверяют, что войска откажутся их подавлять. Беспорядки эти произойдут по экономическим причинам и начнутся не среди рабочих на фабриках, но в хвостах людей, которые ожидают на морозе перед лавками выдачи хлеба и других продуктов». Действительно можно было смотреть со страхом на третью зиму войны, на бесконечные очереди женщин, которые стояли пред магазинами. Они пока еще были терпеливы, но на долгое ли время хватит этого терпения?
Рассказывали, что в каждом таком хвосте находился агент-женщина, которая нашептывала своей соседке: «Чего мы будем дальше терпеть? Отчего Россия не заключает мира? Германия готова прекратить войну, которую хотят только капиталисты для своей выгоды. Посмотрите на них, как они разъезжают на автомобилях. Они только наживаются от войны. Они пьют и едят по-прежнему. Они не воюют! Им все равно, долго ли продлится война! А мы страдаем. Наши мужья гибнут, а дети страдают от голода и холода! До батюшки-царя далеко, да и ему все это безразлично. А царица – немка. Она предает нашу армию немцам. Ей все равно, голодны ли мы или же сыты. Надо сбросить Романовых – тогда у нас будет мир, земля и хлеб…»
А в это время Протопопов, со своими дикими, блестящими глазами, быстрым, отрывистым тоном докладывал императрице о преданности народа, показывая ей телеграммы, якобы полученные со всех концов России, в которых ее называли освободительницей и надеждой страны и выражались верноподданнические чувства. Находясь в постоянном страхе, она была готова верить этим телеграммам. Когда, казалось, все ополчилось против нее, эти телеграммы являлись для нее доказательством, что в любом случае армия и народ останутся ей верны и что только высшее общество, дипломаты и политические деятели ненавидели ее, что ее миссия заключалась в охранении самодержавия в России, дабы передать сыну столь же крепкую власть, какая была получена Николаем II от его предков.
Приезд союзных миссий в январе несколько поднял настроение в стране и на фронте. Отношения между русским правительством и союзниками улучшились, атмосфера прояснилась, и появились известные надежды на будущее. И Петроград внезапно повеселел. Начались ежедневные обеды и даже вечера. На улицах снова показались придворные экипажи. Длинный ряд автомобилей стоял пред Европейской гостиницей. И, услыхав вдруг английскую речь, увидев английские военные формы, я почувствовала, как далеко от Англии находилась, как мало доходило до нас известий с Западного фронта и сколько усилий и страданий принесла эта война моей родине.
Помню, как в один из последних вечеров перед окончанием конференции я отправилась в балет с лордом Мильнером и с сэром Генри Вильсоном. Партер был переполнен офицерскими формами, среди которых выделялись черные фраки штатских. Большая императорская ложа посередине была переполнена итальянскими, французскими и английскими формами. В другой царской ложе, рядом с нашей, сидели великий князь Александр Михайлович и герцог Лейхтенбергский. Капельдинеры в темно-зеленых ливреях, расшитых галунами, рассаживали зрителей по местам.
В начале спектакля оркестр поднялся со своих мест и, повернувшись к зрителям, начал исполнять гимны всех союзных держав. Я отодвинулась в глубину ложи, чтобы дать моим спутникам возможность поблагодарить присутствовавших за приветствия, которые последовали за исполнением английского гимна. И под конец снова послышались величавые звуки русского народного гимна. Они неслись все шире и шире по театру, нарастая и подчиняя всех своему неотразимому обаянию, и странное дело, у меня не было даже самого отдаленного предчувствия, что я в России слышу исполнение этого удивительного гимна в последний раз.
Представители союзников покинули Россию 1 февраля по новому стилю. Государь снова отменил принятое решение, не пошел на открытие Государственной думы и не дал ответственного министерства, как он обещал своему брату, великому князю Михаилу Александровичу. Несмотря на это, в Петрограде царило полное спокойствие, и мой отец мог поехать на десять дней в Финляндию, чтобы немного отдохнуть.
Я же поехала к одной моей приятельнице, в Прибалтийский край, где провела десять ничем не омраченных счастливых дней. Большой красный кирпичный дом был похож на английскую усадьбу. В нем было электричество, центральное отопление, ванная, была удобная мебель, прекрасная еда и воспитанная прислуга. И все же, несмотря на все это, здесь было все так мало похоже на Англию! Холодное молчание снегов за большими окнами, румяные горничные, которые входили на цыпочках в мою спальню, чтобы затопить большую белую изразцовую печь, серебряный звон колокольчиков на санях, хрустящий снег под ногами, внезапно возникающие поездки для пикника, посещения Ревеля, цыганское пение в исполнении нашей хозяйки у камина, с глазами, устремленными на огонь. Здесь было что-то, чего нельзя было иметь в Англии, и это что-то было неопределимо. В этой глубокой, безмолвной тишине было что-то волшебное, и какая-то особенная красота была в этих солнечных утрах в сосновых лесах и в
