и ручка вытянута так перед неподвижно страдальческим личиком… Это, видимо, мать придала ей такую позу, и девочка сидела так – часами… Это такое осуждение людям, их культуре, их жизни, такой приговор всем нам – безжалостнее которого не может быть.
Все – ложь, – есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами.
Все – ложь, – есть только эта девочка, есть Коля со сведенными руками и померкшим Разумом – его светозарным разумом, – все остальное ложь или обман, и в лучшем случае – самообман.
Вспоминая эту девочку и Колю непрестанно, я чувствую всю ложность своего «успеха». Я почему-то не могу радоваться ему, – вернее, радуюсь, и вдруг обожжет стыдом, тайным, бездонным, холодным. И я сбиваюсь, мне отвратительно становится все, что я пишу, и вновь, вновь и вновь осознаю – холодно и отчаянно, что жить нельзя.
Сложное какое-то внутреннее существование: то вот это, о чем написала только что, то сознание, что – нет, все-таки говорю что-то нужное человеческим сердцам.
Меня слушают – это факт, – меня слушают в эти безумные, лживые, смрадные дни, в городе-страдальце. Нет смысла перечислять здесь всех фактов взволнованного и благодарного резонанса на «Февральский дневник» – отзыв Коткиной, электросиловцев, еще каких-то незнакомых людей, группы студентов ин-та Покровского, от которых приходил делегат за рукописью «Дневника», – и т. д. и т. д., – многое я уже просто забыла.
В ответ на это хочется дать им что-то совсем из сердца, кусок его, и вдруг страх – не дать!
Очень трудно, рассудочно идет «Эстафета», видимо, потому, что слишком ясна идея и одолевает трясучка…
Но завтра с самого утра сяду за нее… На той неделе – поэма, «Дети Ленинграда».
Но это как-то не особенно актуально. Актуально – это об ожесточенных боях, о том, что – е. т. м. – они все же двигаются!
«Ты проиграл войну, палач, – едва вступил на нашу землю!».
Об этом сейчас надо!
В Ц. О. от 30/VI – напечатали «Ленинграду». Правда, сняли одну ценную строфу, – но в целом – это акт, достойный удивления: пропущено и «наше сумрачное братство», и «наш путь угрюм и ноша нелегка». Это – первое мое выступление в Ц. О., и оно не стыдное – честное, и стихи неплохие, хотя и не отличные…
Ольга. Запретный дневник. Дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. СПб., 2010. С. 117–118.
Из дневника инженера 7-й ГЭС И. Д. Зеленской
2/VII [42] – Уже июль, а вокруг Ленинграда прежняя неподвижность, и не поймешь, кто кого хочет взять измором. Город продолжают усиленно разгружать. Принудительная эвакуация, по-видимому, охватит все нерабочее население и ненадежное в смысле трудоспособности. Вчера мы составляли списки людей, подлежащих эвакуации по семейному положению и по болезни. Вопрос, кем будет замещена эта убыль работников. Если сейчас у нас не хватает 30 % штата, но тогда не будет хватать 50 %. Даже при расчете работы на четверть мощности. О работе на полную мощность уже никто не заикается. Загривок и сейчас трещит от работы. Опять нависает над головой безысходное «некогда». И, конечно, много делаем мы ненужного. Проклятая статистика и письмоводство заедают меня, директорские анекдотические лекции с «реостатами заграждения» приводят в бешенство и в сонную одурь. Яковлев из себя выходит, пытаясь привить нам военный стиль и нагнать поверхностный очковтирательский лоск в командах МПВО, при полном пренебрежении к сути дела. Моя безнадежно штатская вольнолюбивая натура никак с этим не мирится. Я брюзжу и вольничаю, и прямо-таки задыхаюсь иногда в этих путах. Два раза все-таки вырывалась со станции, чтобы побывать у Борхова. Купила у него книжек для библиотеки и кое-что для себя, в частности, давно желанного Волошина. Иногда, просыпаясь от жизни по инерции, спрашиваешь себя: куда все это? Не все ли равно сейчас – покупать тряпки, мебель или книги, но загромождать существование чем-то, что будет потом жаль бросать.
Надо растить в себе полную свободу от всяких вещных привязанностей, а вместо этого продолжаешь по-старому тяготеть к чему-то, что хоть на миг развлечет и займет ум. С тех пор, как мы оттаяли после зимы, острее стали восприниматься и плюсы, и минусы наших будней. Плюсы такие редкие и маленькие – солнечный день, свободный час на траве около своего незадачливого огорода, внутреннее умиротворение и покой, которые иногда овладевают душой и делают жизнь прекрасной. Умиротворение, мир – это слова, от которых спирает дыхание и слезы выступают.
Мы слышим только о крови, ненависти, жестокости. Все гуще становится этот удушливый туман, застилающий жизнь на годы вперед. И когда кто-то в шутку сказал: «Вот в конце июля война кончится», – эти пустые слова вдруг приобрели какой-то невероятный размах. Видения нормальной, мирной жизни иногда сверкают как молнии, пронизывают болью все существо, как мечта о недосягаемом счастье. Неужели же так и погибнуть в этом сумасшедшем доме? Нет, невозможно, надо все пережить и перебороть, но дождаться конца этого безумия.
«Я не сдамся до последнего…». Записки из блокадного Ленинграда / отв. ред. В. М. Ковальчук. СПб., 2010. С. 107.
Из дневника Л. В. Шапориной
1942 г.
2 июля. Шла утром после завтрака домой. Где-то далеко бухала артиллерия. Было похоже на икоту великана. Загрохотали зенитки. В толпе на углу Литейной и Пантелеймоновской никто не двинулся. Стали смотреть на небо, ища разрывов. Сегодня с самого утра и очень часто начинают стрелять зенитки. Очевидно, немцы пытаются прорваться в город.
Мои дела все в воздухе. Я не то что сижу между двумя стульями – я просто повисла в воздухе. 25 июня я подала свое заявление и ходатайство Президиума Союза композиторов главному военному прокурору Ленинграда об отмене мне эвакуации. Ответа еще нет. 30-го я получила пропуск к этому самому прокурору Д. Н. Грибанову, сыну нашего Николая Степановича.
«Почему вы не хотите ехать? Вы видите, что делается в Ленинграде? Город укрепляют, это уже не прифронтовая линия, это фронт. Мы должны эвакуировать все гражданское население, здесь будет армия. Нам дорог каждый грамм хлеба… Поезжайте к мужу, к сыну». На это я ему объяснила, что народу еще очень много, я работаю с 18-го года, организовала первый детский театр и т. д. Муж лауреат и т. д., за что же я подлежу высылке? Была всегда уважаемой гражданкой, а теперь вывоз на свалку. «Мы не высылаем». – «А статья 39, перечеркнутая прописка?» – «Никакой статьи – мы спасаем людей». «Простите – я видела паспорт композитора Канкаровича, ему вы
