священным трепетом следили за коллективным самоубиением, прося благословения от погибающих и получая его. Можно только догадываться о внутреннем состоянии обречённых на смерть, о той степени религиозного экстаза, которым были охвачены души этих людей, в жизни бывших обычными людьми, но вдруг ставших связующим звеном между оставшимися на берегу и Небом. Осуждение в таком случае неуместно, в какие бы логические соображения оно ни облекалось. Все дела здравого смысла могут показаться ничтожными и жалкими в сопоставлении с теми жертвами, на какие способно подвигнуть человека религиозное чувство. Когда ацтеки вырывали из живых тел своих пленённых врагов ещё бьющиеся сердца, чтобы принести их в жертву своему Богу, это не был акт только жестокости и мести; это был сакрально высокий акт угождения своему небесному покровителю. Но трудно удержаться от подозрения, что элемент садизма подсознательно присутствует при таких и подобных обрядах и служит удовлетворению потребности в ужасном, которая представляет собой разновидность сладострастия. Иначе бы не собирались многочисленные толпы глазеть на сожжения «еретиков», на сожжения «ведьм», на сожжения кошек в завязанных мешках и т. д. Высокое, сакральное и низменное, садистическое тут перемешано в такой степени, что одно неотделимо от другого.
Чувством избранничества скрашивались муки смерти религиозных мучеников всех религий. Достаточно было внушения извне или самовнушения, чтобы возвыситься в собственном мнении до взгляда на себя как на священную, желанную Богужертву, и перемена сознания, происходящая при этом, превращала зло смерти и ее муки в благо. Христианские мученики в этом ничем не отличались от мучеников других религий и культов. Э. Дюркгейм приводит впечатляющие примеры добровольного отказа от жизни во имя высоких религиозных целей:
«Надписи, собранные в очень большом количестве храмов, свидетельствуют, что, в особенности среди южных последователей этой секты (джайнизм. – В. С), самоубийство на религиозной почве – явление очень распространённое; так, например, здесь люди часто обрекают себя на голодную смерть. Среди индусов очень распространён обычай искать смерти в водах Ганга и других священных рек. Найденные надписи говорят нам о королях и министрах, которые готовились кончить свои дни таким образом, и нас уверяют, что ещё в начале XIX в. этот суеверный обычай был в полной своей силе. У племени бил есть скала, с вершины которой люди бросались в знак религиозной преданности божеству Шива. <…> Последователи секты Амида заставляют замуровывать себя в пещерах, где едва можно поместиться в сидячем положении и куда воздух проходит только через отдушину, и затем спокойно умирают голодною смертью. Другие взбираются на вершины высочайших скал, под которыми покоятся залежи серы и по временам вылетает пламя. Стоя на вершине, фанатики громко взывают к богам, прося принять в жертву их жизнь и послать на них пламя. Как только появляется огненный язык, они приветствуют его как знак согласия богов и головой вниз бросаются в пропасть. Память этих так называемых мучеников пользуется большим почётом»[188].
Если действие проистекает из религиозных побуждений, ему невозможно приписать низменные мотивы, даже если оно по объективным меркам морали и здравого смысла чудовищно. Чем выше степень религиозного экстаза, тем неукротимее религиозный фанатизм, который он имеет своим следствием. Борьба взглядов на уровне споров в таком случае бессмысленна; победа логическими аргументами невозможна, когда сталкиваются между собой два иррациональных убеждения. Религиозный экстаз подобен опьянению. В том и другом случае являются видения, которые принимаются за реальные образы, и человек становится способен на поступки, на какие он не способен в обычном состоянии. Так оказывается объяснимым многое в поведении монахов и девственниц, посвятивших себя пожизненному безбрачию, а в раннем христианстве – в поведении мучеников, которые в самой своей мучительной смерти видели награду для себя. Между экстатическим и патологическим состоянием стирается грань. Молитва может сделать для человека ничтожным всё другое, максимально приблизив его к Богу, хотя он остаётся при этом в своих четырёх стенах. Макарий Великий (II–III вв.) так описывает это состояние:
«Иной входит преклонить колено – и сердце его исполняется Божественной действенности, душа веселится с Господом, как невеста с женихом. <…> На это время происходит в помыслах забвение о земном… помыслы насыщены и пленены Божественным небесным, беспредельным, непостижимым, и чем-то чудным, чего человеческим устам изречь невозможно»[189].
В моменты вознесения души к Богу и единения с ним воздействие мысли ослабляется, и человек может совершить объективно чудовищный поступок, который будет субъективно необходим. Такого рода действо представлял собой, например, акт самокастрации. Это была форма просьбы о прощении за мнимую греховность плоти. Оскопивший себя возрождался внутренне к новой жизни и становился в своих глазах достойным общения с Богом и приближенным к Нему. Даже если тут присутствовал элемент мазохизма, в целом действие определялось чистотой помысла и воспринималось его делателем как высокое и сакральное. Акт посвящения себя девству внешне отличается от акта самооскопления, но по своей сути эти акты тождественны. В обоих случаях цель та же, лишь достигается она разными путями. Издевательства над своей плотью совершались подвижниками обоего пола в полной уверенности, что они угождают Христу. Но не это было главной целью; такой целью было спасение, а угождение Христу было хотя и искренним, но и рассчитанным на пользу для себя актом. Всё же мотив этого акта не вполне ясен: Царство Небесное обещано было Христом не только девственникам. Но девственникам отцами были туманно обещаны высшие награды. Ради этих наград, ради первенства перед другими и совершался «подвиг».
«…там [на небе] будут разные сонмы, обители и разряды, сообразно с верой каждого…не всем будут даны одни и те же почести, но одним Он присвояет царство небесное, другим обещает наследие земли, иным созерцание Отца»[190].
Обращая к Христу вопрос «Как мне спастись?», богатый юноша хотел узнать верный путь к будущему блаженству. Ответ Христа известен: «Продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах»[191]. В этом ответе – то зерно, из которого позже произрастут монашество и культ девства с их отказом от всего земного как «греховного». Но Христу нечего предложить человеку за послушание, кроме удовольствия. Так сложилась откровенно враждебная природе человека религия будущего блаженства с культом будущих удовольствий, которым должны быть принесены в жертву реальные земные удовольствия, и с культом смерти. Смерть для христианства выше и бесконечно значимее жизни. Она – подлинное бытие, которому противостоит временное земное бытие. Христианство – религия смерти, и оно не скрывает этого. Амвросий Медиоланский восхваляет смерть как величайшее благо:
«Мы страшимся подойти к завершению пути… Но иначе
