Увидев эту картину, толпа, сопровождавшая Петю и Павлика, втот же миг потеряла всякий интерес к юным иностранцам. Зрелище трамвайнойзабастовки целиком захватило неаполитанцев, тем более что как раз в эту минутув глубине улицы показались первые ряды демонстрации с черными и краснымифлагами, портретами, лозунгами.
Все бросились к ним навстречу. Мальчики остались одни.Крепко вцепившись в Петину руку, Павлик смотрел на первые ряды надвигающейсядемонстрации.
Страшные, бородатые дядьки в широкополых шляпах несли черныйфлаг с белой итальянской надписью и портреты каких-то столь же бородатых дядек,среди которых, к немалому своему удивлению, Павлик узнал «нашего русского» ЛьваТолстого.
За бородатыми шли другие дядьки, уже не бородатые, вкаскетках; они несли красный флаг и держали на груди портреты еще двухсовершенно неизвестных Павлику пожилых людей с большими, окладистыми бородами.Впоследствии оказалось, что это Маркс и Энгельс. Шли рабочие, носильщики,кочегары, матросы, приказчики – в пиджаках, куртках, блузах, полосатыхтельняшках, фуфайках… Они старались идти медленно, но у них ничего не выходило,и они все время сбивались на быстрый итальянский шаг.
Размахивая шляпами, каскетками и тросточками, онивыкрикивали на разные голоса:
– Эввива сочиализмо! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!Долой военные приготовления! К черту правительство войны! Итальянцы хотят мира!
К демонстрации присоединялись прохожие. Многие вели с собойвелосипеды. Уличные продавцы катили свои тележки. Сбоку уже плелся знакомыйстарик с шарманкой – быть может, последний шарманщик Неаполя. И хотя все это,облитое розовым предвечерним светом, имело оживленно-театральный вид, Петяпочувствовал сильную тревогу. Он стиснул руку брата. Петина тревога передаласьПавлику.
– Петька, – закричал он, – революция идет!
– Не революция, а демонстрация, – сказал Петя.
– Все равно тикаем!
Но вокруг уже шумела толпа, и неизвестно было, как из неевыбраться и куда тикать.
В это время сзади послышались громкие голоса. Говорилипо-русски. Несколько человек – и среди них мальчик Петиного возраста в куртке –быстро пробирались сквозь толпу поближе к демонстрантам. Мальчик в курточке,лобастый, с капельками пота на утином носу, изо всех сил работал локтями, ахудощавый человек в летнем кремовом пиджаке и такой же легкой фуражке, сбитойнабок, – по-видимому, его отец – с желтыми усами над бритым, солдатскимподбородком, крепко держал мальчика за плечо оранжевой от загара рукой и глуховатымбасом сердито повторял:
– Макс, умерь свою прыть! Макс, умерь свою прыть!
Он вытягивал жилистую, длинную шею, с острым вниманиемвсматривался поверх голов вперед, и хотя сам требовал, чтобы Макс умерил прыть,но свою собственную прыть, по-видимому, тоже никак не мог умерить. Иногда оноборачивался назад и кричал кому-то, делая по-нижегородски ударение на «о»:
– Пробирайтесь-ка, господа, поближе! Весьма рекомендуюпоближе. Обратите внимание: в прошлом году эти синьоры анархисты-синдикалисты ограничивалисьтем, что ложились перед вагонами на рельсы, а теперь видите, что делается!Совсем другая опера!
– Да, да! – кричал через толпу господин в пенсне и панаме,мягко грассируя, проглатывая и сливая некоторые буквы. – Это подтверждает моюмысль, что хотя центр революции после девятьсот пятого года переместился вРоссию, но консолидация сил европейского пролетариата развивается еще болееинтенсивно… Пардон, – мимоходом прибавил он, обращаясь к Пете, которого заделрукавом просторного пиджака с выпущенным поверху открытым воротником рубашкиапаш.
За ним пробирался еще один русский. На нем была дешевая,дурно сшитая тройка, на круглой, крепкой голове – новая фетровая шляпа, в рукена весу бамбуковая трость. Он двигался прямо, напирая сильной выпуклой грудьюна толпу, ничего не видя вокруг, кроме демонстрантов, которые как бы неудержимопритягивали к себе все его существо. Сжатые брови, скулы, вздрагивающиенапряженно, полуоткрытый рот и маленькие злые глаза – все это показалось Петестранно знакомым.
Рука с бамбуковой тростью на весу отстранила Петю, и мальчиксовсем близко увидел короткие пальцы с квадратно обрезанными толстыми ногтями,напряженные косточки и между большим и указательным пальцами, на вздутоммускуле – вытатуированный якорь.
Но не успел Петя отдать себе отчет, почему этот маленькиймутно-голубой якорь кажется ему таким знакомым, не успел он подумать, что этоза русские, почему они здесь, кто они такие, как толпа качнулась, шарахнулась водну сторону, потом в другую, и в противоположном конце улицы переддемонстрантами Петя увидел треуголки и узкие красные лампасы карабинеров.Вдалеке мелькнули черные перья на шляпах берсальеров, бегущих с ружьяминаперевес своим форсированным шагом.
Раздался грубый, зловещий звук военной трубы. На один мигстало совсем тихо. Затем где-то послышался звон разбитого стекла, и все вокругзакричало, завыло, засвистело, побежало…
Хлопнуло несколько револьверных выстрелов.
Увлекаемые бегущей толпой, Петя и Павлик держались за руки,делая невероятные усилия, чтобы их не оторвали друг от друга. Пете, забывшему вэти минуты, что он находится не в России, а за границей, все время казалось,что сейчас откуда-то из-за угла выскочат на своих лошадях казаки и начнутнаправо и налево стегать нагайками. Ему казалось, что они бегут по МалойАрнаутской, и это представление еще более усиливалось оттого, что под ногамилопались рассыпающиеся каштаны.
Павлика сбили с ног. Он упал, ободрал себе голое колено. НоПетя поднял его и потащил дальше. Павлик был так испуган, что даже не плакал, атолько все время сопел и повторял:
– Тикаем же, тикаем скорей!
Вместе с частью толпы они очутились в узком дворе смусорными ящиками и красивыми коваными железными решетками на окнах первогоэтажа. Двор был замощен каменными плитами, громадными и потертыми. Пробежав подаркой грязных мраморных ворот, где каждый шаг гулко шлепал и гремел, какпистолетный выстрел, мальчики очутились на улице против крутого откосакакого-то холма, на террасах которого был разбит маленький скверик.
