Это нормально, Адель.
— Это нормально в начале отношений. Когда люди только знакомятся. А потом вылазит истинная натура. И она и должна вылезти. И именно ее нужно полюбить. Или к черту послать. Душный он для меня, понимаешь? Ненавижу всё это! Господи, могу я выйти зимой в таких трусах, как мне хочется, чтобы он не прочел мне лекцию, что там, внизу, нужно всё утеплять? Фу, гадость! — поморщилась она. — Но вернемся к Диме. Я собиралась на выставку, а он неожиданно приехал. Ну и увязался за мной. А что можно сделать, если он прет, как танк? Всё, готово, — она развернула меня к зеркалу.
Физиономия у меня была все еще заплаканная. Но хотя бы без потеков косметики на лице.
— Ладно, пойду я. А то мутит жутко, — она вышла из туалета и направилась к черному входу, который вел во двор.
Я вернулась в зал на негнущихся ногах и спряталась в уголке возле картины, под которой журчал фонтанчик.
Платон
Надя стояла рядом с ним заплаканная, в ультрафиолетовом свете. Этот уголок выставки был посвящен воде. Она была изображена на фоне всех трех картин, освещенных одной лампой, подвешенной над ними сверху. Вода была написана серебряной светящейся краской. А под картинами тихо журчал фонтанчик.
Это была придумка Нади, чтобы усилить эффект. Серебряные блики играли на воде и падали на лицо Нади. Она смотрела куда-то вдаль. А он, Платон, смотрел на нее. И гомон толпы исчез. Смолкли все звуки. Остался только Платон, лунный свет, вода и Надя в серебре. На ее лице застыли тревога и боль, но в таинственной глубине зрачков теплилась надежда. Трагичность и беззащитность, но вместе с тем огромная внутренняя сила и решимость.
Тонкая фигурка трепетала. Казалось, Надя сейчас взлетит высоко-высоко, вознесётся над суетой и повседневностью. И где-то там, в немыслимой высоте ослепительно вспыхнет новая звезда. Потому что так много в ней было света, что Платон зажмурился. Холодное серебро, из которого ткут звезды, беспощадно било его по глазам. Он ощутил боль Нади. Он не знал, что с ней происходит. Но ему казалось, что именно сейчас, прямо на его глазах Густав Климт написал еще одну Адель. Только не золотую, а серебряную. И она была прекрасней, чем та, первая.
Золото роскошно и горячо. Но эгоистично. Потому что оно часть солнца, а солнце греет не потому, что хочет подарить тепло и жизнь. А потому, что пылает страстью для себя самого. Оно самодостаточно, как его бывшая жена Адель. Надя — луна. И ее серебро — это отражение нашего мира. Украденный свет, который луна собирает по кусочкам и прячет в свою шкатулку с сокровищами. Поэтому влюблённые так боготворят луну. Если живёшь, не любя, ты — солнце. Если любишь кого-то, ты — луна.
— Оденьте женщину в серебро. Закутайте ее в объятия, лунный свет и нежность любви. И тогда вы увидите ее истинную, — прошептал Платон.
— Что? — Надя непонимающе посмотрела на него. — Вы это… мне?
— Извините, вспомнил не к месту и не ко времени цитату кого-то из великих, — соврал Платон.
Что ей сказать? Что рядом с ней у него открываются все таланты? Что эта фраза только что пришла ему в голову сама собой, потому что он… а что он? Горит, пылает? Нет, он просто оживает рядом с ней. Для кого-то это немного. Для Платона — гигантский шаг после черной ямы депрессии. Руки сами ищут кисть и карандаш. С губ сами по себе срываются какие-то удивительные фразы. Как будто кто-то только что нашептал ему в ухо: «Оденьте женщину в серебро».
Больше всего Платону сейчас хотелось оказаться в мастерской вместе с ней. Серебряный плащ на полу, а на нем обнаженная Надя. Он бы просто сидел рядом и рисовал ее. Он бы не посмел даже прикоснуться к ней. Разве можно трогать луну? Разве можно дотронуться до света? Он ведь может погаснуть. Платон даже не дышал бы, чтобы не спугнуть серебряные пылинки в ее волосах. И пусть легкие разорвутся изнутри, он бы все равно молчал, чтобы грубые звуки слов не разрушили хрустальную нежность ее звездного света. Как в начале начал и времен, когда мира еще не было. И Вселенная еще была соткана из серебра. Оно разливалось по огромным пространствам. Оно текло в Млечный Путь и плело галактики. А потом было Слово. Оно создало материальный мир. И убило серебро. Потому что любой звук всегда убивает красоту, что рождается в тишине и молчании. С тех пор этот потерянный свет Вселенной, первозданная тишина и красота лишь иногда возвращаются к нам в женщинах. В этот момент Платон понял, что Вселенная его любит. Если послала ему звездный свет — Наденьку, его серебряную Адель.
Надя
Меня бил озноб. Сердце колотилось так, что казалось: сейчас оно сломает ребра. Не могу! Не могу стоять здесь, улыбаться, разговаривать. Не могу видеть Диму, который пробирается ко мне через толпу.
— Извините, Платон, мне срочно нужно уехать! Отпустите меня, пожалуйста! — взмолилась я.
— Вам плохо, Надя? Нужна помощь? — он так странно на меня посмотрел, словно спал с открытыми глазами, а я его разбудила.
И было что-то ещё в его взгляде. Что-то давно мной забытое, но очень знакомое. В другое время я бы задумалась и разобрала все это по косточкам, но сейчас мне было не до него.
Я хотела сказать, что помощь мне не нужна. По дурацкой своей привычке никогда не просить помощи. Но Диму и меня разделяли всего пара шагов. И я решилась:
— Да, мне нужна помощь. Видите этого здорового мужика? Это мой муж Дима. Пожалуйста, Платон, задержите его минут на десять под любым предлогом.
— Понял. Сделаю, — Платон широко улыбнулся и пошел навстречу Диме.
Я бросилась к задней двери и успела услышать, как Платон говорит моему мужу:
— Всегда рад новым лицам. Давайте объясню замысел художника. Под парочку коктейлей познавать искусство легче и приятнее. Позвольте посоветовать вам…
Я не обернулась. Хотя очень хотелось. Но нет, нельзя! Быстро юркнула через черный ход во двор, а оттуда на улицу. Меня разрывало от противоречивых чувств. С одной стороны, Адель хочет разрушить мою жизнь. С другой, ей ведь плохо. А я хорошо знаю, что такое плохо. С третьей, мне ее тупо жаль. Да, я дура. Не умею плясать на костях. Не умею злорадствовать. Меня нужно пристрелить, чтобы такие, как я, не размножались. Потому что нас вечно все обманывают. С четвертой, лучше знать заранее, что нас
