она тогда приехала на выставку? Могла бы дома отлежаться, если знала, что съела не то.
— Поеду домой. Мне что-то нехорошо. Спасибо тебе большое! Теперь можешь отпустить мои волосы. Если, конечно, не хочешь мне их повыдергивать. Только учти, что они свои, не нарощенные, так что дергать будет непросто.
О чем она? Ах да! Я продолжала по инерции держать ее за волосы. И еще мне необходимо было спросить кое о чем. Пусть некстати, пусть ей не до того, но все равно задам этот вопрос.
— Скажи, Адель, когда я утром пришла в твой ресторан, ты знала кто я?
— Конечно, — улыбнулась она. — Стала бы я иначе кормить тебя пирожными и вообще проявлять не свойственное мне дружелюбие?
— Откуда?
— Ну, скажем так… разведка донесла.
Неужели Дима дошел до того, что показывал ей мои фото в телефоне?
— Господи, как же ты живёшь в Москве? — всплеснула руками Адель. — Ты такая бесхитростная! У тебя всё на лице написано. Нет! Ничего мне Дима о тебе не рассказывал. И фотки твои в телефоне не показывал. Я телефон у него украла, пока он был в ванной.
— Зачем? — не поняла я.
— Да ладно! — фыркнула она. — Только не говори мне, что ты не лазишь в его телефон, когда он не видит.
— Нет!
Адель вытаращила глаза и даже рот открыла от удивления. Сейчас она была похожа на куклу Барби.
— С ума сойти! Нельзя же так доверять мужикам! Это опасно для здоровья. Мужиков нужно контролировать. Девочка, вырасти уже, а? — она пощёлкала пальцами перед моим носом. — Ой, мама! — она еще больше побледнела и снова закрыла рот рукой.
Я с готовностью схватила ее за волосы, понимая, что сейчас последует второй приступ рвоты. Но она судорожно вздохнула и прошептала:
— Спасибо, отпустило, — Адель вышла из кабинки, подошла к зеркалу, достала из сумочки помаду и сказала, глядя на мое отражение:
— Хорошая ты девчонка, Надя. Жаль, что познакомились вот так, — она накрасила губы.
Презирая себя за свою мягкотелость, я спросила ее:
— Хочешь, отвезу тебя домой?
— Спасибо, такси вызову. Меня сюда Дима привез. Хочу выйти так, чтобы он меня не увидел. Не до него мне сегодня.
— Зачем же на выставку привезла? Хотела всем показать, да? — я не выдержала и заплакала.
Клуша! Идиотка! Зачем я плачу перед ней? Неужели нельзя было сдержаться хоть раз в жизни? Адель взяла с подставки бумажное полотенце и протянула мне:
— Не хотела я его тащить сюда. Сам увязался. Честное слово! Не плачь, пожалуйста! А то я себя чувствую последней тварью!
Я только выразительно взглянула на нее, словно спрашивая:
— А разве это не так?
— Ладно! — она подняла руки ладонями вверх. — Твоя правда. Это гадство спать с женатым мужиком. Можешь мне не верить и считать лгуньей, но поначалу я не знала, что он женат. Хотя сразу спросила, но Дима ответил уклончиво, что все сложно. Потом только признался, что не свободен. Но всё уже как-то закрутилось, завертелось.
Так вот в чем дело! Дима просто обманул и ее, и меня.
— Черт! — она с досадой швырнула помаду в сумку. — Кто-то бы мне сказал, что я попаду в такую дурацкую ситуацию и буду разговаривать с женой своего мужика, я бы не поверила. Честное слово! А сюда пришла, потому что хотела посмотреть на картины. Да не реви ты! Сейчас сама зарыдаю! — она подошла ко мне и начала вытирать мне лицо бумажным полотенцем.
— Любовь к искусству победила всё остальное? — недоверчиво хмыкнула я и попыталась перехватить полотенце.
— Да стой ты спокойно! — она с силой схватила меня за руки и опустила их вниз. — Сама всё сделаю. И не хмыкай. Этот анонимный художник-гений сам Платон.
— Что? Зачем ему это?
— А затем, что у него комплексов больше, чем у девчонки в пятнадцать лет. Правда, только в искусстве. Ему когда-то папа и дед внушили, что он бездарь. И что на нем прервется их замечательная и на весь мир известная династия художников. Твари, конечно, те еще. Прикинь, каково ему было жить с этой мыслью? Особенно, если учесть, что их фамильное честолюбие он унаследовал в полной мере. Вот он и доказывает сам себе, что это не так. Поэтому пишет эти картины анонимно. Мне он ничего не сказал. Но я же видела его работы дома и сразу узнаю манеру письма. Вот и хотела посмотреть, как у него с выставкой обстоят дела. Интересно мне просто, понимаешь? Я же все-таки искусствовед по образованию. Ну и бывшая жена по совместительству.
— У тебя остались чувства, да? — я покорно закрыла глаза, чтобы не мешать ей аккуратно вытирать потеки туши под глазами.
— Нет, не осталось ничего. Просто художникам нужна муза. Я ею так и не стала, хотя он кричал, что нашел меня. Так вот если он свою музу отыщет, то, наконец, оставит меня в покое. Так что я в этом кровно заинтересована.
— Да, но… разве он тебя преследует? То есть…
Я замолчала, вспомнив, как мы с ним познакомились там, на стоянке. Я-то следила за своим мужем. А он за бывшей женой. Бывшей!
— Платон? — ее руки замерли. — Ах, ну да. Ты же с ним только познакомилась и ничего еще не знаешь. Так вот, заруби себе на носу: он помешан на контроле. Но если ты ему предъявишь эти претензии, он не поймёт, о чем ты. Он такой мягкий деспот. Будет за тобой ходить, ездить, следить, с кем говоришь. Мерять температуру, если один раз чихнешь. Созывать консилиум медицинских светил, если у тебя сопли. Проверять, надела ли ты теплое белье перед выходом зимой.
— Это называется любовь и забота, — тихо заметила я и открыла глаза.
— Не для меня, — она упрямо поджала губы. — Для меня это тотальный контроль. У него синдром Пигмалиона. Знаешь, кто это?
— Смутно, что-то такое проходили в школе когда-то.
— Ну это был такой скульптор в Древней Греции, который вырезал из слоновой кости статую идеальной девушки, назвал ее Галатеей и сам же в нее и втрескался по уши. И даже попросил богиню Афродиту ее оживить. Так вот Платон очень любит найти такую провинциальную простушку вроде нас с тобой. Объявить ее музой и лепить из нее идеал. Не для меня, не для тебя, а для себя любимого. А я не хочу быть чертовой Галатеей. Я — это я. Или принимай меня, как есть, или катись куда подальше!
— Когда любишь, всегда меняешься. Потому что боишься разочаровать. Боишься причинить боль. И да, пытаешься выглядеть лучше, чем ты есть.
