Я понимаю, близкие, а что здесь? Для чего тебе все эти люди? У одного — тщеславие, у другого — деньги, у третьего — девушки и секс, у четвертого — понты. Несерьезно все! Я раскрою тебе страшную тайну: не каждому из твоих друзей в дальнейшем посчастливиться сыграть в хоккей по-настоящему. Меньше половины пробьются в МХЛ, единицы — в КХЛ. А за бугор — про это вообще говорить не хочу.
— А я?
Человек молчал.
— Ответь же!
В ответ молчание. А потом:
— А знаешь ли ты вообще, что такое коллектив? Коллектив — это когда люди подлые пытаются взять то, что поодиночке взять не могут, чтобы под одним флагом и общими целями спрятать свою слабость и трусость, сесть на шею тем, кто сильнее и лучше. Я за одиночку: чтобы жить так, как хочется, чтобы никто не указывал, чтобы позволять себе все, что хочешь, получать от этого кайф и ни с кем не делиться, — Вольского поразила такая интерпретация — он задумался, прищурив глаза, но согласиться не мог — ненароком ему вспомнился и разговор с настоящим Елизаровым на точно такую же тему. — Хочешь жить в предрассудках? Пожалуйста. Тебе решать! Только тебе… Где и как играть, кстати, тоже.
Тут Илью вдруг посетил проблеск истины, который то ли пробудил его, то ли еще глубже опустил в забвение.
— Своей жизнью распоряжаюсь я и только я! — отчеканил он.
Илья постарался изо всех сил подняться, но лишь поморщился — вновь ничего не вышло.
— А ты не торопись — подумай хорошенько. Хочешь ли ты возвращаться в эту жизнь, которая состоит только из мучений, жестокости, тьмы, вероломства и несправедливости — это просто ломанная судьбы. Я знаю, ты много об этом думал. Сейчас наступил такой момент, когда нужно прийти к заключению, завершить мучительные и долгие размышления. Остаться живым и продолжить мучиться. Либо выбрать другой путь, на котором тебя больше никто не побеспокоит… вечно.
Рвение Вольского пропадало: он опускал руки, переставая мысленно карабкаться к свету и падая во тьму, из которой вновь старался выбраться через какое-то время. Приходилось очень трудно, но он держался изо всех сил: подобную моральную нагрузку, особенно когда она причиняет тебе нестерпимую моральную боль, способен выдержать не каждый.
— Может, мне и незачем подниматься с этого льда, на котором меня и не стало, на который я возлагал большие надежды… когда-то. Он должен был возвысить меня, заставить любить, гордиться, ценить жизнь, а в итоге на нем я и умер, как когда-то впервые встал на коньки и поехал, — Вольский отлично помнил тот момент — воспоминания немного согрели его. — Это было мое второе рождение — теперь оно станет моей смертью.
— Хорошую ты, однако, провел параллель, — похвалил его Человек. — Попробуем проанализировать вкратце твою жизнь, которую ты предпочел бы до нынешнего момента потерять, с двух сторон.
— Можешь выпустить последнюю каплю яда. Она меня точно добьет.
— Что ж, представь, что будет, если вдруг бац! и тебя не станет. Ну прям как сейчас — ты в двух сантиметрах от смерти. Несомненно, своим уходом ты причинишь боль не только родным и близким, но и тем, кто каким-либо образом с тобой связан, например, друзьям или еще кому-нибудь. Стоит заметить, что ни все из вышеперечисленных желали тебе добра — лишь единицы верили и доверяли тебе, только они по-настоящему ценили и любили тебя. Кому-то совершенно до лампочки, существуешь ты или нет. А остальные просто тобой пользовались, утоляли свои первичные потребности. Например, те же мнимые друзья-хоккеисты…
— Им я не посмею причинить боль! Даже не смей говорить о них ничего плохого! — разозлился Вольский и тут же почувствовал острую боль в голове, от которой потемнело в глазах.
— Не надо меня поучать — это тебе не поможет. Не забывай, что здесь ты под моим контролем, поэтому слушай. Я хочу, чтобы ты понял все, дабы не наступить на одни и те же грабли дважды.
Боль прекратилась, и Илья вновь почувствовал душевное и телесное опустошение. Фантом продолжил:
— Сначала они твои друзья, а потом при первой же возможности они с большим удовольствием превратятся в твоих врагов, кинут тебя, оставят погибать в одиночестве. Их основное оружие — хитрость и твое чрезмерное доверие. Ты, может, и не захочешь причинять им боль, но они причинят ее тебе, если ты не сделаешь это первым. В данном контексте человека бережет одиночество, даже если он находится среди других людей… в команде.
— Это не так, — прошептал Вольский.
— Хорошо. Не хочешь про это, давай про хоккей. После твоей скоропостижной смерти ты станешь знаменитостью, обретешь такую славу, о которой ты не мечтал даже в самых смелых грезах: все будут говорить о тебе и о том, что с тобой произошло, будут лелеять, хвалить, вспоминать, терзаться, почему тебя больше нет, плакать и скорбеть. Будут разбираться, заведут дела, найдут виновных, те откупятся, посему накажут крайних. Возможно, снимут фильмы, документальные по большей части. Никогда не проливали столько слез и так о тебе не говорили, как будут говорить и плакать после твоей кончины. Будешь звездой — стараться здесь особо не нужно. Нет жизни — нет проблем. Ты же этого хотел. Разве я не прав?
Вольскому показались странными и необъективными доводы его собеседника, но факт, что ему хотелось уйти в мир иной, хоккеист отрицать не мог, поэтому отделался общей фразой человека правильного и принципиального:
— Никогда не слышал ничего абсурднее.
— Но это правда. Ужасно — через каждую секунду «хоккей» да «хоккей»! Для чего ты вообще ввязался в этот хоккей — это опасный спорт, он совершенно тебе не подходит. Такому, как ты, нужно заниматься чем-нибудь другим — творчеством, спокойным и размеренным.
Собеседник хотел, как и Елизаров в реальности, подавить моральную стойкость Ильи, наталкивая на дурные мысли. Фантом ничуть не разочаровался, когда услышал критику в сторону доводов о смерти, хоккее, друзьях. Нечто, говорившее с Вольским в то время, сделало вывод: что-то светлое в нем осталось, причем эти чувства сильные и искренние. Когда же они собираются пробиваться наружу и нести его обратно к жизни?
Илья думал недолго — из всех прелестей занятия хоккеем он выдал только одну, самую характерную для себя:
— Когда конек касается льда, я забываю обо всех своих проблемах и невзгодах. Это другой мир и другая жизнь — непосвященным не понять, — с легкой усмешкой сказал он, но она быстро исчезла с его бледного лица. — А сейчас вроде бы все в порядке, а внутри хуй знает что происходит. А
