жалостью защемило. Жалея Васёнку сам коровой озаботился. По тихому подымался. Спускался вниз доить, чтоб лишние полчасика Васёнка в кровати полежала. Девчонок пристрожил, чтоб по дому больше хлопотали.
Приятны были Макаровы заботы, да знала Васёнка: своих, мужицких дел у Макара невпроворот. С недельку дала побаловать себя, потом на места всё поставила. Снова влезла в дела домашние, колхозные, в дела общие, людские.
И пошла жизнь, как шла: день забот, минутки радостей.
А на пороге уже стояли беды одна другой горше, из тех которых и умом-то проглядеть невозможно было.
ГОРЕСТИ
1
− Была я в «Пахаре» Макар. Да не знаю, сказывать ли?..
Макар только что отмыл руки, в ожидании, когда припозднившаяся Васёнка управится у печи, вытаскивал из посудной горки тарелки, ложки, резал хлеб.
Васёнка выставила на стол горячий чугун, обмахнулась полотенцем. Поймала вопросительный усталый взгляд Макара, пояснила, вроде бы шутя:
− Ты ж в начальстве! Вдруг не по нраву скажу? И поплатится человек за открытость души. Бывает так-то?
Она разлила по тарелкам зазывно пахнувший упревшим мясом суп, села, в нетерпении хлебнула горячего.
− Голодна же! Росинки за день язык не попало. Всё спёхом, спёхом. Ты-то как?
− Такой же! – скупо улыбнулся Макар. Ел он сдержанно, хотя тоже был голоден и не доволен днём, - Что ни год – переделки, перетряски, речи, обязательства. Нетерпение впереди дел бежит!.. Выхлебав тарелку, попросил добавки, ждал, когда Васёнка сама заговорит. В привычном уже недовольстве к чужим и своим делам подумал: «Чего наковыряла она там, в богом забытом Заболотье?»
Тамошний председатель Фомин был из молчунов. В кабинет входил всегда среди других, прятал своё крупное, немолодое уже тело в дальний угол, оттуда чутко, без молвы, слушал. «Себе на уме», - определил Макар и с тех пор ловил себя на невнятном чувстве настороженности к этому неохочему на слово человеку.
При нынешней своей должности он, как и Первый, с подозрением относился к тем, кто притаивал свой ум. И теперь, уловив Васёнкин интерес к Фомину, припомнил, что в не отпускающих заботах так и не выбрался обозреть безрадостное, судя по сводкам, его хозяйство. Самый дальний, утонувший в бездорожье, среди лесов-болот, колхоз Фомина был в районе чем-то вроде яловой коровы в поголовье числился, молока же от него не ждали. В пример, тем более, не ставили.
Перебрав всё это притомлённой памятью, не ожидая путного от Васёнкиного сказа, Макар попросил чаю покрепче, склонив голову, густо окинутую жёстким, седеющим волосом, сидел, помешивая сахар в чашке. Васёнка вроде бы тоже не спешила с разговором. Убрала чугун, посуду, налила себе молока, включила свет – на воле уже сумерничало. Снова присела к столу, сжатыми в кулачок пальцами подоткнула щёку, глядела на Макара, жалея, думала: «Укатали сивку чужие горки. Скулы выперли, глаза ввалились, одни брови ершатся. По лбу, ровно, плугом прошлись, хоть утюгом разглаживай! Не по тебе, Макарушка, твоя нынешняя тяга. Не по тебе. При тракторах, бывало, песни певал!..»
Разглядывала Васёнка Макара, а сама томилась: страх за Якова Васильевича Фомина удерживал. Макар-то за год новой, своей работы успел напитаться райкомовским духом. Случалось, свирепел даже. Чего допреж не бывало. С людей взыскивал за то, во что, казалось, сам не верил. Мог и теперь трактором загудеть.
Не думала Васёнка, что случайная поездка к Фомину обернётся для неё ещё большей смутой. На очередном занудном совещании один человек, её жалеючи – знал, как переживала она за все несуразицы, что творило начальство с землёй! – шепнул ей на ушко:
− Не поленись, Гавриловна, езжай к Фомину. Душеньку не успокоишь, голову прояснишь.
Не долго собиралась, поехала. И впрямь – душу не успокоила, а вот голову вконец замутила! Сказал ей Яков Васильевич, её принимая: - я ведь тебя, Васёна Гавриловна, ещё Васёнушкой знавал. Через Ивана Митрофановича, друга моего сердешного. Единожды видел, на всю жизнь по-отцовски полюбил!
Всё показал ей яков Васильевич. Многое поведал. И себя пораскрыл в неспешном с ней разговоре:
− Скажу тебе так, Васёна Гавриловна: простые вещи понимать разучились. Когда крестьянину плохо, всем плохо, - стране, государству. Вот и пришлось соображать, чтоб до полной беды не доползти. И ничего-то не изобретали. Просто, к прежде испытанному приноровились, исходя из возможного. В чём-то притаиться пришлось, - своё разумение ныне не жалуют. Чем-то, понятно, поступились. Для успокоения власти видное поле под кукурузу отдать пришлось. Приметила, небось, когда в колхоз въезжала?.. С кукурузой, разумею, лишку шумят.
А я так скажу: культура сама по себе не плохая. Понемногу, в хорошие лета, можно и у нас пользовать. Плохо то, что сделали её культурой политической. Партийность стали мерить по кукурузе, чуть ли не преданность Родине. А это уже беда для земли, беда. Для человека беда!
В таком вот странном положении оказались мы, Васёнушка, Васёна Гавриловна! И ничего-то не остаётся нам, как в крестьянскую хитрость да смётку уйти…
− И как же вы решились на такое, Яков Васильевич? – пытала Васёнка, несколько смущённая, даже расстроенная увиденным и узнанным.
− Да вот так, Васёнушка. Без ружья вкруг берлоги пробираюсь. Вдруг да зачует Хозяин, рыкнет, лапы разведёт. Что за когти у него, сама знаешь. Сухариков, бельишко уж припас, под рукой держу. Приготовился, ежели что. Но противу совести, противу того, чему жизнь у земли научила, не могу, Васёна Гавриловна!
− Но как же так, Яков Васильевич?! Пошто умный да знающий от власти должен себя прятать? Пошто так-то? Ведь народная власть у нас!
− Народная-то народная, да от народа ли? Что-то там, в самой верхней голове разладилось. Бывает, сам вроде бы в силе, а в голове от слабости мозговой такой ли ералаш, думка думку топит, ясности умственной никакой! В таком разладе наработаешь ли, сотворишь ли что путное? Ты уж, Васёна Гавриловна, не выдавай меня, коли доверился. Знаю, уж больно ты пряма да открыта. Не ко времени благо…
Такой вот разговор был у них с Яковом Васильевичем Фоминым. Вспоминала- раздумывала, Васёнка, глядела на Макара, и такая вдруг обида, даже злость на себя взяла: «Дожили, называется! С Макарушкой своим совет держать страшусь!» - спросила в упор: - Ну, так, сказывать? Или отдыхать пойдёшь?
Макар, удерживая в охвате всё ещё широких, наработавшихся за жизнь, ладоней кружку с недопитым чаем, глянул из-под сведённых бровей:
− Чего томишься?.. Говори…
− И впрямь! – расслабилась Васёнка.
− Так вот Макарушка. О многом
