class="p1">— С нашей стороны, Александр Иванович, сделано все. Контрмина подведена, камера приготовлена, заложено двенадцать пудов, ход забит мешками с землей...
— А гальванический запал сработает?
— Должен сработать, Александр Иванович. Турчанинов узнал штабс-капитана Мельникова, руководившего секретными подземными работами, что уже давно велись на бастионе.
— Так вы уверены, что они ведут именно в этом направлении? — с беспокойством продолжал Завадовский.
— Подпоручик Петрашкевич ясно слышал над собой работу французского минера.
— Когда это было?
— В ночь на девятнадцатое января. Следственно, направление контрмины правильное. Я решил подпустить их ближе... Двое суток ждем гостей.
— Угостите?
— Угостим на славу, Александр Иванович.
Офицеры негромко засмеялись. Кто-то молодым веселым голосом сказал:
— Tu l’as voulu, George Dandin![8]
Приник к дыре между заиндевелых мешков и Турчанинов. Штабс-капитан Коробейников, тепло дыша в щеку водочным перегаром, тоже глядел. Широкая, пустынная, припорошенная снежком лощина холодно и безжизненно искрилась под луной. Находившаяся за лощиной, скрытая темнотой, неприятельская траншея не подавала признаков жизни.
Какая обманчивая, какая коварная тишина! Представилось Турчанинову: глубоко в земле, под этой безлюдной зимней равниной, вот в эту самую минуту роют французские саперы длинную галерею. Роют, проклятые кроты, подземный ход в направлении 4‑го бастиона, чтобы подкопаться под бастион, заложить чудовищной силы пороховую мину и — отправить к чертовой матери все сооружение, вместе с людьми и орудиями. А едва смолкнет грохот взрыва — в дымящуюся пылью огромную брешь с развевающимися красно-бело-синими знаменами, с победным криком, хлынут тысячные колонны...
Глухо стучат под землей кирки и лопаты, скрипят нагруженные землей тележки, без устали работают полуголые, мокрые от пота, грязные люди. День и ночь трудятся французские саперы и не подозревают, что шаг за шагом все ближе придвигаются к своей гибели, что давно уже разгадан хитроумный замысел их штаба, что навстречу им, глубоко под ними, русские саперы и пехотинцы ведут от бастиона контрмину, чтобы подорвать их на полпути к укреплениям и навеки похоронить под землей. И с этой стороны, задыхаясь от пыли, от копоти свечей, тоже работают в духоте и тесноте подземной галереи полуголые грязные люди, и так же день и ночь стучат здесь кирки и лопаты, так же скрипят тележки с отработанной породой...
— Весь вопрос — не упустить времени, — сказал командиру бастиона Мельников. — Вовремя угадать, в каком направлении они ведут мину... Так я, Александр Иванович, и жил под землей. Почти не вылезал.
Вытащил часы с золотой болтающейся цепочкой, взглянул, в лунном свете блеснуло стекло циферблата. Впрочем, не только Мельников, поглядывали на часы и Завадовский и кое-кто из офицеров.
С каждой минутой нарастало томленье общего наряженного ожидания. Взорвется контрмина или не взорвется? А вдруг не взорвется? Сработает ли гальванический запал?.. Турчанинов был захвачен общим волнением, но, поглядывая на Мельникова, видел, что тот, хоть и пытается скрыть, волнуется больше всех.
Далеко в стороне от того места, куда все глядели, внезапно началась усиленная ружейная стрельба, по линии неприятельских окопов, беспорядочно вспыхивая и ухая, засверкали в темноте сотни колючих искорок.
— Вылазка! — сказал Завадовский, глядя в ту сторону. — Как будто на шестом бастионе?
— На шестом, Александр Иванович! — услужливо откликнулся один из моряков.
Сквозь суматошную трескотню выстрелов пробился далекий многоголосый крик, застывший на одной протяжной, стонущей ноте.
— Рукопашная... Ну, теперь пошло! — как бы с удовольствием сказал Турчанинову штабс-капитан Коробейников, когда и стрельба, и отдаленное «ура» внезапно оборвались и настало молчание. Только редкие хлопки цельных выстрелов слышались теперь.
— А знаете, это невольно как-то бодрит, — сказал Мельникову командир бастиона, закуривая сигару, — осветились рыжеватые усы с подусниками. Штабс-капитан Мельников, не отвечая, глядел на часы.
— Помню, — продолжал Завадовский, — однажды его светлость князь Меншиков...
— Смотрите! — крикнул кто-то.
В сияющей синеве лунной зимней ночи стало видно, как на ничейной полосе между нашими и французскими окопами заснеженная земля внезапно шевельнулась и стала пучиться. Почва под ногами Турчанинова затряслась, откуда-то исподнизу донесся глухой гул — будто сама земля испустила сильный и тяжкий вздох.
— Слава богу! — воскликнул штабс-капитан Мельников и, сняв шапку, перекрестился.
На минуту лощина вспучилась под луной большим белым волдырем, затем белый волдырь, разваливаясь и чернея на глазах, осел и превратился в глубокую, неожиданно возникшую на ровном месте впадину.
— Ура-а! — завопил, не сдержавши восторга, какой-то мичман, и все подхватили ликующий крик.
В ОГНЕ И ДЫМУ
Такого полковнику Турчанинову еще не пришлось испытывать.
Рано утром 28 марта по сигналу ракеты неприятельские батареи открыли по всей оборонительной линии огонь, который продолжался, день и ночь, ровно десять суток, по 6‑е апреля.
Бомбы падали, падали, падали, разрушали траншеи и брустверы, рвались среди пушек, били по блиндажам, по землянкам, по казармам, по пороховым погребам. Повсюду черными косматыми взбросами дыбилась земля, высоко взлетали камни, расщепленные обломки дерева, какие-то кровавые лохмотья. Грохот разрывов и повизгивание летящих во все стороны осколков смешивались с несмолкаемым разнобойным грохотом пушечных выстрелов, с командными криками, со стонами раненых, которых не было времени подбирать. Над батареями вспухали, разрастаясь, клубы дыма, смешивались с дымом разрывов, с поднятой пылью, в клубящейся то беловатой, то бурой мгле поминутно, сразу в нескольких местах, сверкали молнии выстрелов и мелькали, как тени, пушкари с банниками. Крепостная артиллерия вела яростный ответный огонь по врагу.
В те дни Турчанинов не мог знать, что по Севастополю непрерывно бьют около пятисот осадных орудий, не считая более мелких калибров, что хотя им противостоит с нашей стороны почти такое же количество пушек, но артиллерия противника подавляет и своим калибром, и количеством выпускаемых снарядов.
Иван Васильевич, закоптелый, разгоряченный, не отходил от пушек, наблюдая за работой своих людей. Все сейчас работали у орудий в злом, самозабвенном азарте. С черными от пороха лицами, оглушенные и отупелые, многие без мундиров, в разорванных, грязных рубахах, солдаты как бы не замечали того, что творилось вокруг, и старались только делать свое дело как можно лучше. Когда, сраженный осколком, падал один, тут же на его место становился другой. Они без устали подносили снаряды, заряжали пушку, забивая мохнатым банником ядро в разогревшееся медное дуло, стреляли, затем, хватая спицы зеленых колес, втаскивали откатившееся после выстрела, дымящееся орудие на
