пролог к «Франческе да Римини». Прелюдию встретили аплодисментами, вызывали Амбруаза Тома. Учителя этот прием потряс, ибо он хорошо помнил, сколь холодно приняли некогда в Опере его прекрасное произведение. По выходе из театра Амбруаз Тома возвратился к себе, в квартиру при консерватории, и лег спать. Подняться ему было уже не суждено.
В тот день небо было чистым, безоблачным, солнце мягко сияло и, проникая в комнату дорогого моего наставника, норовило приласкать лучами полог его смертного ложа. Последними своими словами он приветствовал этот праздник природы, пожелавшей еще раз ему улыбнуться. «Умереть в такую прекрасную погоду…» — проговорил он, и настал конец.
Катафалк установили в вестибюле с колоннами, о котором я упоминал, откуда большая лестница вела в президентский кабинет, тот самый, коему он оказывал честь своим присутствием целых двадцать пять лет. Через день я произносил траурную речь от имени «Общества драматических писателей и композиторов» и начал ее следующими словами: «Говорят, будто некий французский король, стоя над распростертым на земле телом одного из своих вельмож, не сдержался и воскликнул: «Как же он велик!» И сколь же великим представляется тот, кто лежит здесь, перед нами, один из тех, чей масштаб постигается до конца лишь после смерти. Нам, видевшим, как просто и спокойно прожил он жизнь, привыкшим к его неизменной доброте и снисходительности, вдруг становится ясно, как же высоко нужно поднять голову, чтобы заглянуть ему в лицо». В эту минуту я почувствовал, как на глазах выступают слезы, а голос дрожит и прерывается от волнения. Однако, превозмогая скорбь, я продолжал свою речь. Времени плакать было достаточно впереди!
Более всего меня удручали завистливые взгляды тех, кто уже видел во мне преемника маэстро в консерватории. И действительно, случилось так, что немного времени спустя меня вызвали в министерство народного образования. Министром тогда был мой коллега по Институту, блестящий историк Рамбо, а во главе министерства изящных искусств стоял Анри Ружон, с тех пор сделавшийся членом Академии изящных искусств и ее постоянным секретарем, избранным во Французской академией.
Мне предложили возглавить консерваторию. Вы знаете, дети мои, что я отклонил это предложение, ибо не хотел прерывать работу в театре, поглощавшую все мое время. В 1905 году мне снова сделали такое же предложение, и я отказался по тем же причинам. Разумеется, я попросил освободить меня от должности преподавателя композиции в консерватории. Ибо я принял и сохранял ее только ради близости с моим директором, которого очень любил.
Освободившись наконец от всего, что меня связывало, в первые же дни лета я отправился с женой в овернские горы.
Глава 22
Работа! Всегда работа!
В предшествующем году, в начале зимы, Анри Кэн предложил Анри Эжелю (зная, какую власть он имеет надо мной, дабы вернее заставить меня взяться за дело) сценарий по знаменитому роману Альфонса Доде «Сафо».
Я уезжал в горы с легким сердцем. Ни руководства консерваторией, ни занятий! Я чувствовал, будто помолодел лет на двадцать! «Сафо» я писал с жаром, до тех пор мне незнакомым. Мы жили на вилле, где я ощущал себя далеким от всего: от шума и суеты, от беспрерывного городского движения, от царящей там лихорадочной атмосферы. Мы гуляли пешком, совершали путешествия в экипаже по всему краю, чьи пейзажи неизменно хвалят за разнообразие, но который так мало знают. На прогулках хранили молчание. Нашим мыслям аккомпанировало лишь журчание воды, струившейся вдоль дороги, чье свежее дыхание долетало до нас. Иногда к нему добавлялся шум бьющих неподалеку источников, нарушавший божественную тишину этой природы. Да еще орлы, спускаясь с крутых скал, «обиталища громов», по словам Ламартина, удивляли нас дерзостью полета, оглашая воздух пронзительными громкими криками.
Во время прогулок ум мой напряженно работал, а по возвращении росла стопка написанных страниц. Работа захватила меня, и я заранее радовался при мысли, что дам послушать ее Альфонсу Доде, дорогому моему другу, которого знал еще тогда, когда мы оба были юными.
Если я так настойчиво обращаюсь в своем рассказе к тому времени, происходит это потому, что за долгую мою карьеру лишь четыре работы приносили мне радость, которую я мог бы назвать изысканной: «Мария Магдалина», «Вертер», «Сафо» и «Тереза».
В начале сентября того же года случилось довольно забавное происшествие. В Париж приехал русский император. Без преувеличения можно сказать, что все парижане высыпали на улицы, дабы увидеть его кортеж, проезжающий по проспектам и бульварам. Жадные до необычного, люди стекались отовсюду. Не ошибусь, если предположу, что их было около миллиона.
Мы поступили как все, слуги тоже отправились с нами. В квартире никого не осталось. Мы были у друзей, чьи окна выходили на парк Монсо. Как только кортеж проехал, нами вдруг овладела тревога при мысли, что момент, когда квартира пуста, более всего подходит для ее ограбления, и мы немедленно вернулись домой. Едва ступив на порог, мы услышали внутри тихие голоса. Но ведь наших слуг дома не было! Все верно! Нас грабят! Мы вбежали в квартиру и… застали в гостиной Эмму Кальве и Анри Кэна, ожидавших нас и беседовавших между собой. Вот это картина! Мы дружно от всего сердца расхохотались над этим маленьким приключением. Оказывается, слуги вернулись раньше нас и, разумеется, открыли дверь любезным посетителям, так напугавшим нас несколько минут спустя. Вт что с нами делает слишком бурное воображение!
Уже были готовы декорации и костюмы для «Золушки», когда Карвальо, узнав том, что Эмма Кальве в Париже, решил пропустить вперед «Сафо». Наряду с блестящей исполнительницей «Наваррки» в Лондоне и Париже, в спектакле пели мадемуазель Юлия Гирадон, впоследствии ставшая женой моего соавтора Анри Кэна, и Лепретр, ныне покойный.
Я говорил о возвышенной радости, которую доставляла мне работа над музыкой к «Сафо», пятиактной пьесе, текст которой умело написали Анри Кэн и Артюр Бернед. Никогда еще репетиции не казались мне столь чарующими. О прекрасные артисты! Сколь сладостным становился с ними сам труд! В время этих приятных репетиций мы с женой как-то отправились поужинать к Альфонсу Доде, с которым были очень дружны. Здесь, за фортепиано, состоялся своего рода экзамен.
Я все еще вижу Доде, утонувшего в подушках, почти касающегося клавиатуры прекрасной своей головой в обрамлении роскошной шевелюры. Мне показалось, что он взволнован. Близорукость еще более красила его взгляд, в котором светилась нежная, поэтическая душа. Трудно отыскать мгновения, подобные тем, что мы с женой пережили тогда.
Данбе, друг моего детства, перед первой репетицией «Сафо» сказал музыкантам, что им предстоит исполнять невероятно волнующее
