компрометирует. Теперь она жалела о словах, которые произнесла, пытаясь вытянуть из него признание, ибо Ги беспрекословно подчинился ее указаниям и с тех пор ни разу не переступил порог ее дома на улице Шоссе-д’Антен. Такое послушание обижало графиню, она предпочла бы, чтобы он проявил хоть чуточку строптивости. Хотя подозрения госпожи д’Эмберкур опирались лишь на мимолетное видение в Булонском лесу, она чувствовала, что за чрезмерной заботой о ее репутации стоит другая женщина. Правда, в жизни Ги с виду ничего не изменилось, и Джек, которого осторожно расспросила горничная госпожи д’Эмберкур, уверял, что уже давненько не слышал шуршания шелка на потайной лестнице их дома, что хозяин редко выходит, встречается только с бароном Ферое, живет отшельником и по ночам подолгу пишет.
Д’Аверсак старательно ухаживал за госпожой д’Эмберкур, и она принимала его с молчаливой признательностью брошенной любовницы, которая, дабы увериться в собственных чарах, нуждается в новых поклонниках. Она не любила д’Аверсака, но была благодарна ему за то, что он высоко ценил все, чем Ги, казалось, пренебрегал, и во вторник на представлении «Травиаты»1 все заметили, что место Маливера занял д’Аверсак. Он был в перчатках и белом галстуке, с камелией в петлице, завитой и напомаженный, словно записной волокита, еще не растерявший волос, и лучился самодовольством. Он уже давно лелеял надежду понравиться госпоже д’Эмберкур, но та отдавала явное предпочтение Маливеру, и д’Аверсак отодвинулся на третий или даже на четвертый план в толпе поклонников, что всегда вращаются вокруг красивых женщин в ожидании случая – разрыва или обиды, – а случай этот все никак не подворачивается.
Он оказывал ей мельчайшие знаки внимания: предлагал бинокль и программку, смеялся каждой шутке, склонялся с заговорщическим видом, чтобы ответить на вопрос, а когда госпожа д’Эмберкур соединяла кончики своих белых перчаток в знак одобрения какой-нибудь ноты, взятой дивой, начинал оглушительно хлопать, подняв руки над головой, – короче, он всячески подчеркивал свое вступление в должность галантного кавалера.
В некоторых ложах уже задавались вопросом: «Неужто свадьба Маливера и госпожи д’Эмберкур отменяется?» Всеобщее любопытство вызвало появление Ги после первого акта: он прошел по партеру, окинул взором зал, рассеянно взглянул на ложу графини. Д’Аверсак, заметив его, почувствовал себя не в своей тарелке. Однако даже самые проницательные лорнеты и бинокли не заметили на лице Ги ни малейшего признака раздражения. Ни один мускул не дрогнул, он не побледнел, не покраснел, не нахмурил брови, не состроил ужасную и разъяренную физиономию ревнивого любовника, увидевшего, как другой ухаживает за его красавицей, – нет, он был спокоен и безмятежен; его лицо светилось от тайного счастья, а на губах витала, как говорит поэт:
Таинственная улыбка
Внутренних страстей2.
– Наверняка Ги полюбила какая-нибудь фея или принцесса, иначе он не ходил бы с таким торжествующим видом, – заключил один старый завсегдатай балкона, заслуженный донжуан. – Если госпоже д’Эмберкур он еще не безразличен, то она может надеть траур. Не видать ей свадьбы как своих ушей и никогда не носить имя госпожи де Маливер.
Во время антракта Ги заглянул в ложу графини, чтобы попрощаться, так как он отбывал в путешествие по Греции, где намеревался провести несколько месяцев. С д’Аверсаком он держался вежливо, вел себя естественно и непринужденно, не впадая в крайности. Он не был ни холоден, ни чересчур любезен, как свойственно людям, испытывающим досаду, и совершенно спокойно пожал руку госпожи д’Эмберкур, которой, вопреки всем ее усилиям, едва удавалось скрывать волнение за деланым равнодушием. Румянец, окрасивший ее щеки, когда Ги встал со своего кресла в партере и направился к ее ложе, сменился бледностью, к которой рисовая пудра не имела никакого отношения. Она надеялась увидеть смятение, ярость, порыв страсти, хоть какой-то признак ревности; она приготовилась даже к ссоре. Но его отнюдь не показное хладнокровие застало ее врасплох и выбило из седла. Она верила в любовь Маливера и только теперь поняла, что заблуждалась. Это открытие ранило ее сердце и самолюбие. Ги внушил ей чувство, силу которого она сама не сознавала, и бедняжка почувствовала себя несчастной и опустошенной. Игра потеряла смысл и потому сразу же опостылела. Маливер ушел, госпожа д’Эмберкур устало облокотилась на бортик ложи и погрузилась в молчание, едва замечая любезности, которые расточал д’Аверсак, раздосадованный ее холодностью. Он терзался, не понимая, почему оттепель вдруг сменилась заморозками, а розы внезапно покрылись инеем. «Может, я сказал или сделал какую-нибудь глупость? – думал неожиданно получивший отставку поклонник. – Или надо мною просто посмеялись? Отчего Ги вел себя с напускной учтивостью, а графиня казалась такой взволнованной? Может, она по-прежнему любит Маливера?» Но, как бы там ни было, д’Аверсак не забывал, что на него направлены сотни глаз, и продолжал играть свою роль. Он склонялся к графине и с таинственным задушевным видом шептал ей на ушко банальности.
Старый завсегдатай балкона, вооружившись биноклем, следил за маленькой драмой, которая весьма забавляла его. «Д’Аверсак делает хорошую мину при плохой игре, но для этой партии слабоват. Впрочем, он дурак, а дуракам часто везет с женщинами. Глупость легко находит общий язык с безрассудством, и Барбос приходит на смену Цезарю3, особенно если Цезарь не хочет больше царствовать. Но кто же новая любовница Ги?» Таковы были размышления этого ветерана любовных баталий, одинаково сильного в теории и в практике. Он следил за Маливером, желая посмотреть, не подойдет ли тот к одной из прелестниц, которые блистали в ложах, словно драгоценности в футлярах. «Может, это воздушная блондинка в бледно-зеленом платье с гирляндой из серебряных листочков и опаловыми украшениями? Ее щеки словно окрашены лунным сиянием, как щеки эльфа или русалки; она созерцает люстру с таким сентиментальным видом, будто это ночное светило.
Или та брюнетка с волосами цвета ночи, с пурпурными губами, мраморным профилем и глазами, подобными черным алмазам? Сколько огня прячется за ее пылкой бледностью, сколько страсти скрывается в этой исполненной покоя статуе, которую можно было бы принять за дочь Венеры Милосской, если бы сей божественный шедевр снизошел до деторождения! Нет, не то – ни луна, ни солнце. Русская княжна, там у авансцены, с ее безумной роскошью, экзотической красотой и экстравагантной грацией, могла бы иметь шанс. Ги любит все необычное, в своих путешествиях он приобрел варварский вкус. Нет, не она. Он поглядел на нее таким холодным взглядом, как если бы изучал малахитовую шкатулку. А почему бы не эта парижанка? В открытой ложе, одета со вкусом, утонченна, одухотворена, хороша собой, каждое ее движение подчиняется звукам невидимой флейты и поднимает пену
