Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
ящик, вынула и протянула Ивану большой кухонный нож с деревянной истертой ручкой. Иван забрал у нее башенку, уложил на свою левую ладонь, размахнулся ножом и расколол башню пополам. Протянул половинку Саше, сахарные крошки ссыпал себе в рот:
— Садись, попей.
Саша налила себе кипятку, положила чайный пакетик, села, помешивая ложечкой. Ваня обмакнул свою половинку башни в чай, пососал, откусил. Запил чаем. Саша обмакнула свою половинку в чай, пососала, запила. Глянула в окно. Ваня грыз сахар, глядя на Сашу.
— Свояк у Медыни байку новую про государеву нявестку слыхал, — проговорил он, громко прихлебывая чай.
— Про Настёну?
— Ага. Значит, у Кремле есть красавица, три пуда говна на ей таскается, как поклонится — полпуда отломится, как павой пройдет…
— Два нарастет.
— Слыхала уж? — засмеялся Ваня.
— Слыхала.
— Павой, а? — смеялся Ваня, подмигивая.
— Чаво ей павой‑то не ходить? Чай, коров не доять.
— Не доять, точно. За нее подоят.
— И подоят и все сделают.
— Точно.
Помолчали, прихлебывая чай. Вдруг зазвонила лежащая на столе дальнеговоруха. Возникла крошечная, нечеткая голограмма: лицо старухи в платке.
— Эт хто это? — спросила старуха, прищуриваясь.
— Дед Пихто! — насмешливо ответила Саша, прихлебывая чай. — Вы куда звоните?
— Настя?
— Я не Настя, — усмехнулась Саша.
— Настя у Кремле! — добавил Ваня.
Они с Сашей засмеялись. Старуха исчезла.
— А чего ты себе «Радугу» не поставишь? — спросил Ваня.
— На пролика она мне сдалася?
— Ну, как… большое все. И видать лучше.
— И так сойдет.
Саша смотрела в окно, посасывая сахар и запивая чаем. Ваня поглядывал на Сашу. На деревне залаяли две собаки. Дружок заворчал, потом залаял. Собаки, налаявшись, смолкли. Дружок поскулил, взвизгивая. Потом тоже смолк. Пролетел самолет.
Молча допили чай и съели башню.
— Ну, ладно, — Ваня потер свое колено. — Пора мне.
— Поедешь? — встала Саша.
— Поеду, — усмехнулся он. — Спасибо за чай.
— Пожалста.
Ваня встал, пошел к двери, снял с крюка кепку, надел, сдвинув на затылок. Открыл дверь, шагнул в сени. Саша вышла следом. В полутемных сенях Ваня вдруг обернулся, неловко обнял Сашу. Саша стояла неподвижно.
— Ты думаешь, что я кобель? — спросил он.
— Ничаво я не думаю, — Саша вздохнула.
Ваня попытался ее поцеловать, но она отвела губы.
— Обиделася? — спросил Ваня, беря ее за щеку.
— Ничаво я не обиделася.
— А чаво?
— Ничаво.
Постояли. Ваня держал Сашу за щеку. На заднем дворе заворчал Дружок.
— Саш.
— Чаво?
— Можно я сегодня приду?
— Как хочешь.
Ваня снова попытался ее поцеловать. Саша снова отстранилась.
— Чаво‑то ты… это… — он гладил ее щеку. — Чаво ты?
— Ничаво.
— Можт с Федором чаво?
— Ничаво.
— Звонит?
— Звонит.
Ваня вздохнул.
— Езжай. А то опоздаешь, — проговорила Саша.
Он гладил ее щеку:
— Ну, я приду?
— Как хочешь.
Он улыбнулся в полумраке, отстранился, поправил кепку:
— Ладно.
Повернулся, вышел из сеней на крыльцо. Дверь за ним закрылась. Саша осталась стоять в сенях. Подошла к дверце чулана, потрогала деревянную щеколду-вертушку. Было слышно, как Ваня, кашляя, подошел к мотоциклу, завел. Дружок залаял. Саша повернула щеколду вверх. Мотоцикл уехал. Дружок перестал лаять. Саша повернула щеколду влево.
Теленок в избе замычал тонким голоском.
Опала
Слепая, серая мгла рассветная, осенняя, обстояла края тракта Ярославского. Жидкие часы на приборной панели капнули: 8:16. И сразу же копеечный круг солнечный зажегся на часах, напоминая, что где‑то там, на востоке, справа от несущейся дороги, за осенней хмарью подмосковной, за пепельной плесенью туч, протыкаемых мелькающими дырявыми соснами, за печальными косяками улетающих птичьих стай и дождевой мокретью встает и настоящее, живое русское солнце. И начинается новый день — 23 октября, 2028 года.
«Лучше б он и не начинался…» — подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:
— Да полно‑те. Не умирай, опричный, раньше смерти.
Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом — и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?
— Дают ли говорить, вот в чем вопрос…
Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот — новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.
Притормозил Комяга.
Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусов-шаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.
Подкатил Комяга к крыльцу парадному, заглушил мотор четырехсотсильный, поехала вверх крыша «мерина» прозрачная. Покудова вылезал опричник из «мерина» своего верного, по ступеням к нему с крыльца дворецкий засеменил:
— Добро пожаловать, Андрей Данилович, добро пожаловать, батюшка!
В летах дворецкий, но проворен, статен в золотисто-оливковой ливрее своей, бакенбардами седыми и мордою холеной красив.
— Здорово, Потап, — сумрачно ответил Комяга, папиросу бросая.
— Давненько бывать у нас не соизволили, ох, давненько! — закачал большою головой своей дворецкий. — Позвольте машинку вашу в гараж отгоним.
— Я не надолго, — одернул Комяга черный кафтан свой.
— От ворон головушку собачью прибрать надобно. Расклюют вмиг!
— Ну, прибери… — сощурился Комяга на окна дома, огладил свою изящную бородку и стал подниматься по ступеням широкого крыльца.
— Филька! — повелительным голосом буркнул дворецкий в свою петличную дальнеговоруху, за Комягою поспешая. — Прибери машину господина опричника!
А сам платком батистовым пыль со спины Комяги стряхивать торопится:
— А то воронья поразвелося нынче, батюшка, — страсть! Тучи
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
