всех вместе и может быть даже будет почти как прежде – пусть и без него. Ко всему можно привыкнуть. Пять минус один равно четыре, а четыре – это уже не один.
И полилась размеренная, едва расцвеченная событиями жизнь, нестерпимо похожая на ту, что тянулась до того, как она нашла друзей. Будто их встреча была временным антрактом, и теперь пришло время возвращаться к спектаклю одиночества. К реальной жизни, очищенной от иллюзий, как грецкий орех от своей непробиваемой скорлупы. Снова полупустые автобусы, идущие в ночь, лишь бы не возвращаться в пустую квартиру, снова одна из разобщенных «Полуночников» Хоппера.
Она сдавала экзамены в начале мая, когда наступила нестерпимая жара. Все в городе носили шорты, и Ева жалела тех несчастных, кто не мог позволить себе что-то кроме тесного футляра офисного костюма. В восемь утра в душной аудитории, пропитавшейся страхом сотен студентов, она пыталась вытащить из головы все, что знает и занести на бумагу на чужом языке так, чтобы ее поняли. Сдав работу, ни на что не рассчитывала – лишь бы остаться на второй год. Даже это было привилегией.
Юристов, как и врачей, отсеивали нещадно, травили как ос – на второй курс с первой попытки проходило только около тридцати процентов, другие сорок переделывали год, а несчастные оставшиеся теряли шанс на пересдачу. Хотя может быть, это было бы лучшим исходом для нее – никаких больше законов, уголовных и гражданских кодексов, головной боли и нереализованных желаний. Тогда она получила бы возможность сменить факультет – или вернуться домой ни с чем, но одновременно с большим опытом. С наблюдениями о людях, которые неотличимы друг от друга, даже если живут в разных концах света. С заметками о любви и полуобглоданным скелетом дружбы.
Майским вечером после сдачи первой партии экзаменов, вечернее небо цвета абсента сказало ей сходить в киноклуб – показывали «Птиц» Хичкока по роману Дюморье. Что-то буквально погнало ее в этот храм алых сидений, владения бога кино. Пусть она больше не входит в состав комитета – кино-то ей никто не запрещает смотреть. Она заняла место в том ряду, который когда-то принадлежал им. Вспомнила призрачное прикосновение его локтя к своему. Погладила темную пустоту рядом, словно могла передать чувства сквозь время и пространство. Вдруг сейчас он вздрогнет, почувствовав иррациональный импульс?
После сеанса к ней подошел Кристоф – впервые слегка обеспокоенный, без фирменной карамельной улыбки. Она подумала, что он хочет отчитать ее за тот выпад на собрании, но он сказал нечто совсем неожиданное:
– Ты случайно не знаешь куда делся Густаво?
– Но почему я должна знать?
– Думаешь, никто не заметил вашу великолепную пятерку? Вы всегда были вместе.
Несмотря на накатывающее волнение, она оценила его сарказм. Даже обрадовалась, потому что не подозревала, что он на него способен.
– Я видела его около двух недель назад, – сказала она, – а что случилось?
– Сегодня он должен был представлять фильм, он писал афишу. Но почему-то не пришел. А ведь он очень исполнительный и никогда нас не подводил.
– Ты звонил ему?
– Догадался, знаешь ли, – округлил глаза Кристоф, – Он не берет трубку. Может быть, ты сходишь к нему? Вдруг что-то случилось.
– Конечно, я могу прямо сейчас…
– Спасибо тебе, наконец-то поможешь, – сказал он, улыбнувшись.
Она скривилась в ответ на финальную шпильку, которую он не смог держать при себе. Решив не ждать ни минуты, вышла в пахучую темноту мая прямо на трамвайную остановку. В висках бились тонкие импульсы тревоги. Она неожиданно поняла, что ничего не слышала от Густаво со времени их последней встречи. Почему он не давал о себе знать? Когда они расставались, он показался ей каким-то странным.
У вокзала с его извечным запахом травки она пересела на автобус до остановки Монблан, а дальше шла пешком. В автобусе рядом с ней сидела старая цыганка, похожая на бабу ягу со спутанными черными волосами и деревянным костылем. Почти беззубая, она бормотала что-то себе под нос, перебирая черные бусы. Это показалось Еве плохим знаком. Она будто незаметно наводила порчу на весь мир. В этот раз стук каблучков по асфальту не убаюкивал, а усиливал нервозность. Она вспомнила, чем этот звук закончился для нее в последний раз, в Берне.
Пришлось ждать, пока кто-нибудь выйдет из подъезда – она не знала код. Смогла войти только через пятнадцать минут, спасенная тучным мужчиной в пальто безупречного кроя, похожим на лондонского денди. Взбежала по мраморной лестнице, издавая много шума – раздражал скрежет ползущего сквозь этажи лифта. Из-за двери Густаво доносилась какая-то музыка, она долго звонила в квартиру, но никто не открывал. «Наверное, не слышит» – подумала она. Может, к нему в гости наведались родители? Машинально попробовала потянуть за ручку, и та неожиданно подалась. Она думала, что так бывает только в шпионских фильмах.
Ева осторожно прошла в прихожую. По всей квартире оглушительно горел свет, потребляя больше энергии, чем бедная африканская страна. Музыка – что-то торжественное и мрачное, то ли из Моцарта, то ли из Вагнера – доносилась из комнаты Мэри. На секунду Еву посетила безумная мысль, что это сама умершая возлюбленная вернулась, как и говорил Густаво, чтобы послушать радио с оставшимся в живых мужем. Она представила, как Густаво обнимает бледно-розовый призрак, который потом прахом и тысячей мертвых бабочек рассыпается в его руках. Осьминог тревоги уже пустил чернила в ее кровь.
Она постучала в дверь комнаты Мэри, но не услышав ответа, настежь открыла ее. По японским стенам и потолку плясали фиолетовые пятна светового шара в виде ночника, как на целомудренной школьной дискотеке. Ее взгляду предстало то, что она неосознанно больше всего боялась увидеть.
На полу около книжного шкафа, как выброшенная на берег морская звезда, распластался ее друг – его иссиня-черные волосы веером разметались по светлому ковру, лицо залила фарфоровая бледность. В руке он зажимал пузырек с остатками синей жидкости. По комнате разлился горьковатый запах миндаля70, едва перебивая сладостную гниль начинающегося разложения. Она зажала нос, закашлялась от наступившего на горло ужаса. Неизвестно даже сколько времени он пролежал тут один. Час, полдня, несколько дней? Который раз Вагнер исполняет свою погребальную песню?
Но в эту секунду ее больше всего поразило даже не его самоубийство как таковое и не старинный болезненный способ, который он выбрал. Не потусторонние пассажи нездешней фуги, льющейся из приемника.
Хуже всего была светлая улыбка, застывшая на лице Густаво, и десятки, сотни конвертов с письмами, окружившие его как противники на войне, взявшие в посмертный плен. На всех листочках был тот же почерк, как в письме, которое он показывал ей во время прошлого и единственного визита. В глаза бросилось изображение колеса Сансары на одном из пергаментов, исполненное в той же стилистике, что рисунки на стене. Так вот в какую возможность он верит? Может быть, у них был тайный договор встретиться на пересечении жизней, после того как он решится пресечь свою?
Густаво умер в таинственном саргассовом море писем от Мэри, опутавших его смертоносными водорослями. И похоже в тот момент он был счастлив.
Еще несколько минут спустя она заметила те золотистые домашние туфельки, испачканные землей. Их следы почему-то вели к раскрытым настежь створкам окна, будто в квартире побывал Каменный гость, укравший чью-то жизнь. А потом растворился в бальзаме майского воздуха.
«Более странно, чем в раю» Джим Джармуш71
И опять – незабытые губы, единственные и те же!
Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
Пересек океан.
Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.
Любил одну девушку – гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.
Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.
Перепробовал множество слов.
И верю, что это – всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.
Верю, что все мои
