Женщина пристально посмотрела на него; лицо ее потухло и стало жестким.
— Что именно?
— Ты знала, что он занят в «Стеклянной двери», что все это время он был в Лондоне?
Она спустилась к нему; поравнявшись, холодно ответила:
— Да, я это знала.
— Но не сказала, мне. Почему?
— Возможно, не хотела поднимать тину со дна пруда. Кроме того, ты же обещал. Никаких Литтонов.
— А это тут при чем?
— А почему ты так переживаешь? Послушай, Роберт, я думаю, у меня ко всему этому такое же отношение, как у твоей сестры Элен. Бернстайн заботится, как ему и положено по долгу службы, о Бене Литтоне. И только. На этом его обязанности по отношению к этой семье должны кончаться. Я знаю, как туго пришлось Эмме, и мне жаль ее. Мы ездили с тобой в Брукфорд и видели тот убогий театрик и жалкую квартиру. Но она взрослый человек и, как ты сам признал, весьма умна. Ну что с того, что Кристофер в Лондоне? Не означает же это, что Эмму забросили. Это его работа, и я уверена, что и она все так воспринимает.
— И все же это не объяснение, почему ты не сказала мне.
— Очевидно, потому, что заранее знала, что ты начнешь бегать кругами, как овчарка, рисуя в воображении самое худшее, изводя себя только из-за того, что эта несчастная девчонка — дочь Бена Литтона. Роберт, ты видел ее. Она не желает, чтобы ей помогали. А если ты попытаешься это сделать, то просто окажешься помехой…
Он сказал, медленно выговаривая каждое слово:
— Не знаю, кого ты пытаешься убедить — меня или себя.
— Глупый, я хочу, чтобы ты взглянул правде в глаза.
— Правда, насколько мне известно, заключается в том, что Эмма Литтон живет одна в сыром подвале по соседству с пьяницей.
— Разве это не ее выбор? — Она бросила этот риторический вопрос, и прежде, чем он успел ответить, прошла мимо него к столику и начала возиться с пустыми стаканами и пробками от пивных бутылок, делая вид, что наводит порядок. Он грустно смотрел ей в спину, на ее аккуратную прическу, тоненькую талию, на маленькие ловкие руки. Чувствовалось, что она кипит от негодования.
— Дина Бернет дала мне номер телефона Кристофера, — мягко сообщил он. — Быть может, мне лучше позвонить ему прямо отсюда?
— Делай как знаешь.
Она понесла стаканы на кухню.
Роберт взял трубку и по памяти набрал номер. Джейн вернулась, чтобы взять пустые бутылки.
— Алло. — Это был Кристофер.
— Кристофер! Говорит Роберт Морроу. Помнишь, я приезжал к вам в Брукфорд.
— Повидать Эмму? Да, конечно. Как славно. Как тебе удалось разыскать меня?
— Твой телефон мне дала Дина Бернет. Она же рассказала мне о «Стеклянной двери». Поздравляю.
— Погоди с поздравлениями, пока свое слово не скажут критики.
— Тем не менее, это грандиозно. Послушай, я хотел узнать об Эмме.
— Да? — В голосе Кристофера послышались осторожные нотки.
Джейн к этому времени вернулась с кухни и стояла у окна; сложив руки на груди, она смотрела на улицу.
— Где она?
— В Брукфорде.
— Все в той же квартире? С твоим другом?
— Моим другом? А, Джонни Риггером? Нет, он уехал. Однажды утром он пришел на репетицию пьяным, и режиссер выгнал его. Эмма живет одна.
С трудом сдерживая себя, Роберт спросил:
— А тебе не приходило в голову позвонить Маркусу Бернстайну или мне и рассказать обо всем этом?
— Я собирался, но перед выездом из Брукфорда Эмма добилась от меня обещания, что я не буду этого делать. Я не мог нарушить слов.
Роберт молчал и старался осмыслить услышанное, а Кристофер продолжал говорить, и его голос звучал совсем по-детски неуверенно:
— Однако я не сидел сложа руки. Чувствуя себя виноватым, я написал письмо Бену.
— Кому-кому?
— Ее отцу.
— Но он-то чем может помочь? Он в Америке… То есть в Мексике.
— Я не знал, что он в Мексике, но на конверте сделал Пометку: «Из галереи Бернстайна. Просьба переслать при изменении адреса». Понимаешь, я чувствовал, что кто-то должен знать, что происходит.
— Эмма все еще работает в театре?
— Когда я уезжал, еще работала. Дело в том, что ей действительно не имело смысла ехать в Лондон. Я здесь репетирую с рассвета до заката, мы не смогли бы даже видеться. Кроме того, если «Стеклянная дверь» не продержится больше недели, то мне придется вернуться в Брукфордский театр. Томми Чилдерс готов взять меня обратно. Поэтому мы решили, что Эмме лучше остаться там.
— А если «Стеклянная дверь» продержится два года?
— Не знаю, что будет тогда. Буду с тобой откровенен. Ситуация довольно запутанная. Дом, где я живу, принадлежит моей матери. Сейчас мы живем вместе с ней. Поэтому… Войди в мое положение.
— Да, — сказал Роберт, — понимаю.
Он положил трубку.
Джейн, не оборачиваясь, спросила:
— Что ты понимаешь?
— Сейчас он живет в доме своей матери Эстер. И совершенно естественно, что она не желает больше видеть никого из Литтонов, тем более в собственном доме. Старая глупая стерва. К тому же Эмма сейчас живет совершенно одна, так как Джона Риггера, соседа-пьяницу, уволили из театра. Для облегчения совести Кристофер написал Бену Литтону и сообщил о положении дел. У меня же появилось желание привязать их всех к одному большому камню и бросить в бездонное озеро.
— Я знала, что так и будет, — ответила Джейн и повернулась к нему лицом, все еще держа руки скрещенными на груди. Он увидел, что она не просто сердита, а глубоко расстроена. — Между нами могло бы быть все хорошо, и ты прекрасно об этом знаешь. Поэтому я не сказала тебе о Кристофере. Ведь я прекрасно понимала: стоит тебе о нем узнать, и все будет кончено.
Он хотел запротестовать, но не смог.
— В какой-то степени, Роберт, все это время ты держал свое обещание. Ты ни разу не упомянул имени Эммы. Но она всегда была у тебя в мыслях.
Теперь, когда все было сказано вслух, он понял, что Джейн права. Беспомощный перед этой женщиной, он признался:
— Я чувствую, что каким-то непонятным образом связан с ней.
— Ты связан с ней только потому, что тебе хочется так думать. Но с меня хватит. Я не из тех, кто согласится быть на вторых ролях. Как-нибудь обойдусь. Надеюсь, у тебя нет вопросов. Что же касается меня, то мне нужно либо все, либо ничего. Не хочу повторять то, что уже раз пережила.
Он понял. Все, что он мог, это попросить прощения.
— Думаю… Вероятно, тебе лучше уйти.
Она так и стояла со скрещенными на груди руками, как бы защищаясь от него. Нельзя было даже попрощаться. Он не мог поцеловать ее, не мог просто сказать: «Все было замечательно», — в лучших традициях салонной комедии. И еще он не мог простить ее за то, что она пыталась разлучить его с Эммой. Он мог лишь уйти.
