Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
По дороге в тренировочный лагерь я боялся не того, что меня убьют в Ираке или что я выставлю себя хлюпиком и трусом. Когда мать с Линдси и тетушкой Ви провожали меня до автобуса, который должен был отвезти новобранцев в аэропорт, а оттуда – в лагерь, я думал совсем о другом: представлял, какой станет жизнь четыре года спустя. И видел, что в этой новой жизни рядом уже не будет бабушки. В глубине души я знал: она не протянет еще четыре года. Мне никогда не вернуться домой. Дом в Мидлтауне – это прежде всего Мамо. А когда я закончу службу, ее уже не будет в живых…
Служба в тренировочном лагере длится тринадцать недель; каждые семь дней учат чему-то новому. Когда мы прибыли на остров Пэррис, штат Южная Каролина, у самолета нас встретил сердитый инструктор. Он велел нам сесть в автобус, затем после непродолжительной поездки уже другой инструктор велел вылезти и встать встать на дорогу со знаменитыми «желтыми следами». Следующие шесть часов в меня тыкали иголками на медосмотре, обривали налысо, выдавали форму и снаряжение. Нам разрешили сделать один телефонный звонок, и разумеется, я позвонил Мамо. Зачитал ей текст с записки, которую мне выдали: «Мы успешно долетели до острова Пэррис. В ближайшее время сообщу адрес. Пока». «Постой, дурень! Ты как вообще: все хорошо?» «Прости, Мамо, я не могу говорить. Да, все хорошо. Напишу при первой же возможности». Инструктор, услышав мой разговор, с ухмылкой спросил, успела ли бабуля рассказать мне сказку на ночь. Так прошел мой первый день в армии.
Телефоны в лагере были под запретом. Позвонить разрешили только один раз – сестре, когда у нее умер сводный брат. Зато меня буквально заваливали письмами. Большинство рекрутов (нас так называли, потому что звание морского пехотинца еще надо было заслужить) получали письма довольно редко, мне же каждый день вручали толстую пачку свежей корреспонденции. Мамо писала ежедневно, порой по несколько писем за раз, изливая на бумагу свои мысли о несовершенстве мира. В ответ ей хотелось знать, как проходят мои дни. Вербовщики говорили родным, что рекрутам очень нужна поддержка семьи, и Мамо взялась за дело с большим энтузиазмом. Снося оскорбления и изнурительные тренировки, к которым мой слабый организм оказался совершенно не готов, каждый вечер я читал о том, как гордится мною бабушка, как она любит меня и верит, что я ни за что не сдамся. Я не выбросил ни одного ее письма благодаря то ли природной мудрости, то ли семейной тяге к накопительству.
Мать постоянно спрашивала, не надо ли мне чего, и повторяла, как мною гордится. «Присматривала за детьми [Линдси], – пишет она в одном письме. – Они играли со слизняками на улице. Одного раздавили. Я его выбросила, а детям сказала, что он уполз, потому что Кэм от жалости стал плакать». Такой была наша мать в лучшие минуты жизни: любящей и веселой, проявляющей искреннее сочувствие. Она разделяла общепринятые нормы морали. Вот, например, она рассказывает о судьбе одной из своих подруг: «Тэрри, мужа Мэнди, наконец-то отправили за решетку. Так что у нее теперь все хорошо».
Линдси тоже писала очень много: она присылала в одном конверте по несколько писем за раз на бумаге разного цвета и с инструкциями на обороте: «Это читай первым, а это в последнюю очередь». В каждом письме говорилось о детях. Я узнал, что моя старшая племянница научилась ходить на горшок, племянник играет в футбол, а младшенькая уже улыбается и держит голову. Почти в каждом ответном письме я просил сестру поцеловать малышей и сказать, как сильно я их люблю.
Впервые оказавшись вдали от родных, я многое узнал о себе и о своей культуре. Вопреки общепринятому мнению, армия – это вовсе не прибежище для выходцев из нищих семей. Среди шестидесяти девяти членов моего взвода были и черные, и белые, и латиноамериканцы; обеспеченные парни из северного Нью-Йорка и бедняки из Западной Вирджинии; католики, евреи, протестанты и атеисты.
Естественно, меня тянуло к таким же, как я. «Сдружился с одним парнем из Кентукки, из округа Лесли, – рассказывал я родным в первом письме. – Но говорит он так, будто родом из Джексона. Я сказал ему, что это чушь, будто у католиков, мол, больше свободного времени. Просто у них так устроено церковное расписание. А он словно из глухой деревни, берет и спрашивает: “А кто они вообще такие – эти католики?” Я объяснил, что это разновидность христианства, и он ответил: “Может, и мне к ним переметнуться?”». Мамо сразу поняла, кто он такой: «Да, в той части Кентукки до сих пор многие не прочь потискать змей[49]», – ответила она, шутя лишь отчасти.
В разлуке Мамо проявляла не свойственную ей слабость. Получая от меня письма, она всякий раз звонила тетке или сестре и требовала, чтобы те, бросив все дела, примчались и помогли разобрать мои каракули. «Люблю тебя, хоть ты и дурень, скучаю и все время забываю, что тебя здесь нет, кажется, что ты вот-вот спустишься а я на тебя как всегда заору, такое чувство, будто ты в доме. Сегодня опять болят руки, артрит наверное… Потом еще напишу, а ты пока береги себя». В письмах Мамо всегда не хватало запятых, а еще она частенько вкладывала в конверт статьи из «Ридерс дайджест», чтобы я не скучал.
Она по-прежнему оставалась нашей Мамо: вспыльчивой и ужасно заботливой. Спустя где-то месяц после начала тренировок я огрызнулся на одного инструктора, и тот, отведя меня в сторонку, заставил отжиматься, приседать и бегать, пока я не рухнул без сил. Обычная ситуация для тренировочного лагеря; каждый рекрут не раз через нее проходил. Мне даже повезло, что я протянул без наказаний целый месяц. «Дорогой Джей Ди, – написала бабушка, узнав о том случае. – Должна признаться, я давно ждала, когда эти ублюдки начнут над тобой измываться – и вот оно, свершилось! Просто знай, что ты у меня умничка. Пусть этот урод с мозгами олигофрена и дальше корчит из себя крутого засранца, а сам носит под формой женские труселя. Чтоб они все сдохли!» Прочитав этот язвительный пассаж, я решил было, что Мамо излила всю свою злость, но в следующем письме она по-прежнему плевалась ядом: «Привет, сладкий мой! Только и думаю, что о том, как эти подонки на тебя орут, хотя это можно только мне. Шучу! Помни, ты самый умный мальчик на свете и многого добьешься, в отличие от этих дебилов. И они это прекрасно знают. Ненавижу их! Чтоб у них кишки отсохли! Короче, знай, что их вопли – просто игра… Ты будешь умничкой и всем им покажешь». В общем, меня даже с другого конца страны поддерживала самая закоренелая и вредная хиллбилли всех времен.
Во время приемов пищи рекрутам приходилось демонстрировать чудеса тайм-менеджмента. Сперва с подносом в руках ты становишься в очередь. Персонал вываливает тебе на тарелку что попало, а ты боишься открыть рот и попросить чего-то определенного. Впрочем, обычно к этому часу ты столь голоден, что сожрал бы и дохлую лошадь. Ты садишься и, не глядя на тарелку (это непрофессионально) и не двигая головой (еще более непрофессионально), закидываешь в себя еду, пока не объявили построение. Весь процесс занимает не более восьми минут, и если ты не успел набить желудок, то будешь потом мучиться от голода (а если успел – то от несварения, что по ощущениям одно и то же).
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
