В ту ночь они опять забыли про любовь. Она смотрела на спящего Язаки, потом повернулась к нему спиной и тотчас же вспомнила муравьев на своих трусах и цыпленка, покрытого мухами. Ей казалось, что та шевелящаяся масса на ее белье должна была послужить неким знаком, символом. Скорее всего знаком того, что она ничего не стоит. Ни для этого человека, ни для кого. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенной. Она никому не приносит радости. Эта мысль посетила ее впервые в тот замечательный вечер, когда ее отец пьяный грохнулся с моста. «Никто на свете не припомнит ни единого светлого момента, связанного со мной. Теперь, оказывается, я уже и не актриса, и не танцовщица. Я ничего не умею делать. Я, так сказать, «малоценный предмет», вот кто я». Она выпила все, что нашла в баре, но алкоголь не действовал. Потом ей стало плохо с сердцем, и когда она направилась в туалет блевать, из спальни донесся голос Язаки: «Что с тобой?» «Это все моя жизнь! — крикнула она в ответ. — Я хочу понять ее. Уже поздно, вы спите… и все-таки, может быть, вы меня выслушаете?» «Говори», — согласился Язаки. Она повторила ему все, о чем только что думала. «И что… это все? — пробормотал Язаки со скучающим видом. — Я-то ждал чего-то ужасного». «А что может быть ужаснее, чем осознание того, что ты — ничтожество?» — не выдержала актриса. «Ты ничего не стоишь, и это правда, — ответил Язаки с улыбкой. — А я тем более, да никто ничего не стоит, все на свете взаимозаменяемо, никто ничего не значит ни для кого. Но если человек поверит, что это можно взять в качестве точки отсчета, то он никуда дальше не продвинется, он и будет всю свою жизнь подчинять одной только цели: однажды оказаться для кого-нибудь чем-нибудь стоящим, не понимая, что это бесполезно. Да никто не может с уверенностью заявить, что он кому-нибудь нужен. — Он помолчал и добавил: — И именно поэтому мы свободны».
На следующий вечер в Сантьяго-де-Куба проходил фестиваль. В большом зале, очень смахивавшем на поминальный, показывали балет, декламировали стихи, выступали известные певцы. Подобные мероприятия вызывали у Язаки изжогу. И поэтому они с актрисой отправились в рабочий квартал, где прямо на улице давали представления для простого народа. И если публика была еще та, то оркестры играли просто потрясающе. Язаки особенно пришлась по душе группа «Чангви», приехавшая из Гуантанамо. По сцене прыгали какие-то старики в подштанниках, мальчишка поминутно гасил зажженные спички, кладя их себе в рот, какой-то болван орал без конца песни, мелькали руки и ноги, толпа была такой плотной, что нельзя было и шевельнуться. В качестве усилителя музыканты использовали старый радиоприемник советского производства. Звук регулярно пропадал, и публика немедленно поднимала рев. Когда усилитель сломался окончательно, гитарист вынес на сцену рупор-матюгальник и затянул песню про богатого и старого мужа, которому жена наставляет рога. «Супер!» — не мог успокоиться Язаки и все снимал и снимал на пленку происходящее, стоя рядом с актрисой.
Этой ночью он трахал ее во всех позициях. Напившись до чертиков, он то и дело спрашивал актрису: «Кто, кто ты для меня?» И каждый раз она отвечала ему: «Я ваша рабыня». В свое время, когда они только познакомились, Кейко объяснила ей, что такой ответ больше всего нравится учителю. «Его прямо прет, когда он слышит такое», — повторяла она. Но на этот раз Язаки вдруг посерьезнел и сказал:
— Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда, учитель?
— В любом случае ты не рабыня. Актриса ответила ему:
— Я не знаю, кто я на самом деле. Но я также и ваша рабыня, по крайней мере в этом я могу быть уверена.
Язаки насупился и помрачнел.
* * *
Рассказ актрисы начал тяготить меня. Почему, я не мог понять. Когда она произнесла «рабыня», мне стало худо. Черты ее лица были правильными и благородными, голос звучал словно музыкальный инструмент. Слушая ее голос, я представлял себе учительницу начальных классов или ведущую детских телепередач. Услышать от нее такие слова, как «рабыня», «трахаться» или «кончать», казалось мне немыслимым делом. Мне хотелось, чтобы она поговорила со мной о чем-нибудь другом, не важно о чем, о чем-нибудь забавном: о фильмах и актерах, которые ей нравились больше, чем музыка; что, например, раньше она любила «Роллинг Стоунз», но теперь ей нравится хип-хоп; или «если я не вымою голову с утра, я весь день буду ужасно себя чувствовать, но даже когда я себя ужасно чувствую, стоит съесть мороженое «Хааген-Дазс», ну знаете, такое, с ромом и изюмом, и все сразу пойдет как надо»… Но после того, что она рассказала мне, будь она при этом самой нормальной девчонкой, считающей мороженое с изюмом лучшим средством для снятия стресса, мне ничего не оставалось, как заинтересоваться вопросами ее личной жизни. Действительно ли я ревновал ее к Язаки? Я говорил о нем только по телефону, но и та девушка, Кейко, была явно ненормальной. Ее голос и манера речи сразу убивали в человеке какую бы то ни было уверенность. В течение какого-то времени Язаки жил с ними обеими. По всей видимости, это был неординарный человек. Да, я ревную к нему, это очевидно, подумал я. Но не потому, что Язаки трахал ее, причем часто в извращенной форме. Нет, я ревновал к ее лицу, разметавшимся по ветру волосам, ко всему тому, что сейчас располагалось на заднем сиденье моей машины, летевшей к Гаване.
«… — Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда?..
— В любом случае ты не рабыня…»
Может быть, во мне разбудил ревность этот диалог. Когда и учился в колледже и мечтал о дальних странах, без конца просматривая проспекты туристических фирм, я испытывал зависть к японцам, запечатленным на фотографиях. Но я завидовал не тому, что кто-то пообедал в Париже или прошвырнулся по магазинам в Лондоне, я завидовал людям, побывавшим в Индии или в Африке, в пустыне или в тропических джунглях. Еще бы, думал я, там, в далеких странах, увидишь и услышишь такое, чего мне ввек не узнать. Эти люди находились в особом контакте с миром и пространством, которое я был не в состоянии представить себе. И я ревновал. Моя ревность к Язаки была точно такой же. Мне было всего двадцать шесть, мысли о том, чтобы создать семью, меня не посещали. Но за всю свою жизнь, до самой смерти, я вряд ли мог рассчитывать на то, что мне удастся поговорить с женщиной, считающей себя рабыней. Не то чтобы я мечтал о таком разговоре… Но их отношения были сродни путешествию. Не игра словами и не импульсивность. Я не очень разбираюсь в садомазохизме, но мне кажется, что их отношения были далеки от него. У меня нет влечения к такого рода общению, и если это была всего лишь мазохистская игра, значит, меня это не должно волновать. Как получилось, что между Язаки и этой актрисой могли возникнуть подобные отношения? Нет, не так. Как могло получиться, что между ними были именно такие отношения?
«… — Кто ты для меня?
— Ваша рабыня?
— Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда, учитель?
— В любом случае ты не рабыня.
— Я не знаю, кто я на самом деле, но кем бы я ни была, я еще и ваша рабыня…»
Зачем им было нужно говорить об этом? Существует же масса способов уйти от такого разговора: отправиться на пляж позагорать, заняться сексом, спортом… чтение, путешествия, наркотики. Что остается делать, когда приходишь к этому? У меня в памяти всплыло слово «потребление». Язаки и актриса в полном смысле
