В зале общих собраний практически всегда присутствовали представители правительства: министры или их товарищи. Ведь часто приходилось отвечать на вопросы депутатов, реагировать на их инициативы. Товарищ министра финансов Н. Н. Покровский выступал в Думе тяжело больным, с температурой 39°, «готовый, казалось, из гроба встать на призыв служебного долга». Столыпин даже провел ночь в Таврическом дворце перед открытием Второй Думы. Премьер-министр присутствовал и на первом заседании Третьей Думы. В тот день, согласно впечатлениям Пуришкевича, Столыпин «пух от восторга». Десять дней спустя он выступил в Таврическом дворце с правительственной декларацией. Он так описал царю ход того заседания: «После правительственного выступления поляк Дмовский… а затем кадет Маклаков произнесли сильные речи против правительства. Боясь, что Дума останется под впечатлением этих речей, я выступил с разъяснением…»
Публичные выступления в Думе – вызов для бюрократа, с которым не все справлялись. В мае 1906 года председатель Совета министров И. Л. Горемыкин отнюдь не хотел зачитывать декларацию перед депутатами и даже планировал «взвалить эту ношу» на главноуправляющего землеустройством и земледелием А. С. Стишинского. Пришлось выступать именно Горемыкину, и нельзя сказать, что он снискал популярность как оратор: «Читал он глухим старческим голосом, без малейшей выразительности, запинаясь и делая паузы в ненадлежащих местах, так что даже сидевшие в первых рядах депутаты в этом невнятном бормотании могли расслышать лишь отдельные фразы». Восемь лет спустя Горемыкин вновь возглавил правительство. В апреле 1914 года ему вновь пришлось выступать в Думе. «Речь И. Л. Горемыкина – речь старого человека, давно ушедшего от жизни и не дающего себе отчета в той разнице, которая отделяет наши дни от обстановки современной ему эпохи», – отмечал октябрист С. И. Шидловский. «И. Л. Горемыкин пришел в Государственную думу в сюртуке, но впечатление получилось такое, словно он явился в халате и туфлях», – делился своими впечатлениями кадет П. В. Герасимов. Впрочем, среди чиновников немногие могли похвастать талантами ритора. «Я не привык говорить с кафедры (Думы. – К. С.), и посему наладить отношения с Думой по весьма щекотливым вопросам Главного управления (землеустройства и земледелия. – К. С.) мне будет не под силу», – писал А. В. Кривошеин П. А. Столыпину в мае 1908 года, отмечая свой недостаток в качестве будущего министра.
Депутаты откровенно скучали во время выступлений министра народного просвещения А. Н. Шварца. Не слишком успешно выступал в Думе министр путей сообщения Н. К. Шауфус. «Сейчас пишу тебе во время невероятно косноязычной речи Шауфуса. Вот уж сапожники, пекущие сапоги!» – поделился своими впечатлениями с женой член Государственного совета, член ЦК партии кадетов и профессор Московского университета В. И. Вернадский в мае 1908 года. Депутат-октябрист А. В. Еропкин полагал, что министры И. Л. Горемыкин, Н. А. Маклаков, В. А. Сухомлинов, В. И. Тимирязев именно во время пленарных заседаний продемонстрировали свою полную несостоятельность. Морской министр И. М. Диков отказывался ходить в Таврический дворец даже тогда, когда обсуждались вопросы, непосредственно касавшиеся подведомственного ему учреждения. Диков являлся в Думу чрезвычайно редко, обычно по личной просьбе Столыпина. Как уже отмечалось, схожим образом вел себя и военный министр В. А. Сухомлинов, посылая в Таврический своего помощника.
И все же были министры, обнаружившие в себе ораторский талант именно в Таврическом дворце. Первый среди них – П. А. Столыпин. Струве признавал его лучшим думским оратором. «Надо было слышать, как он произносил заранее приготовленные для него речи. Никогда наизусть. Читал по тетради. Но так, как будто импровизировал. С нужными паузами, с ярким выделением отдельных слов и выражений. А главное – с необыкновенным подъемом и темпераментом. Со свойственным ему каким-то особым придыханием, которое производило впечатление затаенного внутреннего волнения. Речи его всегда захватывали слушателей, вызывая у одних восторг, у других злобное раздражение. Равнодушным они не оставляли никого. А его блестящие реплики, тут же импровизированные ответы, производившие еще большее впечатление, чем самые речи!» – отмечал сотрудник канцелярии Совета министров П. П. Менделеев. С такой оценкой соглашались и представители оппозиции. Председатель Думы кадет Ф. А. Головин вспоминал: «Первое выступление Столыпина убедило меня в том, что это не только хороший оратор, но это человек с темпераментом и сильной волей. Перед Думой выступил политический деятель, способный мужественно и ловко бороться с врагом, стойко отстаивать свое положение и свои взгляды, не останавливаться перед самыми решительными действиями ради достижения победы». С точки зрения Головина, 6 марта 1907 года, в день провозглашения правительственной декларации, победа осталась за правительством.
Речи Столыпина – плод усилий многих людей – прежде всего сотрудников Министерства внутренних дел. «Департаменты и канцелярии досконально изучали предмет, составляли из кипы документов доклады, проверяли всевозможные данные, цитировали законодательства свои и иностранные и, наконец, представляли министру самые существенные выжимки их этого богатейшего материала. Не раз Столыпин требовал дополнительных сведений; всегда это бывало срочно, часто поздно ночью; вызывали в Департамент даже под утро», – вспоминал сотрудник Департамента общих дел МВД С. Н. Палеолог.
Сравнительно успешно выступал и В. Н. Коковцов[9]. Это отмечали депутаты самых разных фракций. В мае 1913 года правые и националисты решили не аплодировать после выступления премьер-министра. И все же 13 мая многие депутаты не удержались и хлопали удачной речи Коковцова. Князь В. А. Оболенский впоследствии вспоминал: «Я много в своей жизни слышал ораторов. Но Коковцов был в своем роде единственным. Он обладал совершенно исключительной способностью координации мысли и слова. Казалось, что все его мысли написаны на какой-то длинной ленте, которую он без всякого усилия разворачивает перед слушателями». Специально не писал тексты своих выступлений министр торговли и промышленности С. И. Тимашев, «так как убедился, что механическое запоминание того, что предполагается сказать, или еще хуже – чтение по рукописи, лишает изложение достоинств живого слова и ослабляет впечатление».
