Еще, говорят, он любил ужинать змеиным мясом: покупал в зоомагазине змейку, сам жарил на сковородке с оливковым маслом и ел. Неоднократно из уважения к молчанию зашивал себе рот, ходил так по городу и пугал детей.
Неоднократно вскрывал себе вены, но всегда все обходилось хорошо. Он был бессмертным. Разве в Москве встречаются такие добрые и творческие соседи?
Ты все сидел и сидел ночами у лампы и занимался, иногда убегая ко мне через то самое, закрытое рейдерским забором окно. Ты много читал и много писал, ты все впитывал и рефлексировал, ты много грустил и редко смеялся, злился и пил чай, слушал и смотрел, учил и зубрил. Чтобы навсегда оттуда сбежать. Но, знаешь, я думаю о твоем ужасном доме и суровом детстве и понимаю, что ничего лучше этого нет. Потому что это дом. Дом. И детство. Детство.
В-третьих, береги себя в Лондоне. Хотя, с таким прошлым как у тебя опасаться вечернего Брикстона все-таки как-то странно.
Возвращайся скорее.
Твоя жена.
Юля.
Я.
33
В конце второго курса химиотерапии Юле назначили промежуточное обследование, чтобы понять, как реагирует — и реагирует ли вообще — ее организм на применяемые препараты. Корректно ли выбрано лечение? Как ведет себя опухоль? Что происходит с раковыми клетками? Чтобы ответить на эти вопросы, помимо прочих процедур жена записалась на позитронноэмиссионную томографию, которую однажды уже делала до начала лечения. Теперь нужно было сделать повторное исследование, чтобы определить динамику.
Чем ближе был день икс, тем сильнее мы нервничали. Ни она, ни я не говорили об этом вслух, но про себя задавались одними и теми же вопросами. Что если рак окажется резистентным к лечению? Ведь именно так иногда и случается. Что если во время диагностирования что-то пошло не так: врачи допустили ошибку и Юлю лечат не от того, от чего нужно на самом деле? Что если медсестра в один из дней перепутала пакеты с химиотерапией и принесла нам то, что полагалось кому-то другому? В голову почему-то лезли только самые скверные сценарии развития ситуации. А о хорошем не думалось вовсе.
День перед томографией был особенно тяжелым. Мы переживали так сильно, что трудно было даже разговаривать друг с другом. Я от волнения написал какое-то невнятное сообщение Гордеевой. Она все поняла и тут же перезвонила, но не мне, а сразу Юле:
— Привет, Юль. Страдание, боль, ужас, паника, места себе не находишь и другие радости?
— Не то слово. Чувствую себя, как человек на электрическом стуле, которому за непрозрачным стеклом кто-то прямо сейчас выносит приговор: то ли пустить электричество, то ли дать еще пожить.
— А Рома как?
— Роме, вероятно, электричество уже пустили. Он сам не свой. Пытка какая-то.
— Когда компьютерная томография?
— Завтра в девять утра.
— Значит, завтра ближе к полудню вы будете обниматься, целоваться и скакать от радости.
— Хорошо бы. Ты как?
— Я тоже на электрическом стуле: любовь, что тут объяснять?
— Как хоть его зовут?
— Коля. Мы шлем друг другу видеописьма. Спасибо Джобсу, айфон-почта между Москвой и Питером работает без перебоев. Это невероятно, если честно.
— Кого-то ты мне сильно напоминаешь, Кать. Я правильно понимаю, что ты планируешь выполнить условия наших с тобой договоренностей?
— Да, капитан. Хотя это такая хрупкая история, что я боюсь об этом даже вслух говорить. Но все, разумеется, остается в силе. Ты, главное, тоже не смей меня подводить.
— Я очень постараюсь.
— И передай там Роме дружеский пендель.
— Не могу, ноги что-то с трудом поднимаются.
— Тогда поцелуй.
— Не могу, стоматит адский.
— Зануда.
— Обнимаю.
— До связи.
Разговор с Катей помог, но ненадолго. Вечером Юля впервые всерьез заговорила со мной о смерти. О том, что будет, если ее не станет. О похоронах.
О том, как нужно будет объяснить все Луке. Слушать все это было невыносимо. Тем более что я и сам, без помощи жены, был погружен в точно такие же мысли и безуспешно пытался с ними как-то разобраться:
— Ром, я не хочу тебя оставлять. Не понимаю, почему все это сейчас, когда мне всего тридцать два. Почему вместо того, чтобы наслаждаться молодостью, нам приходится возиться с поганым раком? Почему вместо того, чтобы работать, ездить по миру, снимать фильмы, тебе приходится водить под ручку беспомощную жену в туалет?
— Юля, нам ничего не остается, кроме того как терпеливо, стиснув зубы, лечиться. И давай поменьше мучить себя всякими вопросами, ответов на которые, видимо, просто нет.
— Я стараюсь изо всех сил. Ты же видишь. Но иногда страх побеждает. Я не хочу оставлять тебя и Луку. Не хочу. Не хочу. Не хочу, понимаешь?
Юля заплакала. Я обнял ее и тоже не смог сдержаться. Мы плакали вместе. Беззвучно, без рыданий и истерик. Тихо плакали в крепких объятиях. Это был момент невероятной нежности и любви. Мы легли на больничную койку, прижались друг к другу, закутались в одеяло, будто бы укрывшись от кошмара, нависшего над нами. Но кошмар никуда не исчезал, он был не над нами, он был в нас:
— Ром, мне так приятно думать, что я увижу, как повзрослеет Лука. Увижу его первую девушку. Мне нравится думать, как я буду переживать за него, когда он будет поступать в университет. Я обожаю мысли о том, как ты через много лет начнешь благородно седеть. Я мечтаю увидеть, как наш мир будет меняться вместе с нами. И в этом мире мне очень хочется послужить подольше, чем микроволновая печь.
— Юль, ты знаешь, что я всегда рядом?
— Знаю.
— Мы все это переживем вместе. Не уверен, что меняющийся мир будет таким уж привлекательным, как тебе хочется, но мы в нем еще поприсутствуем.
— Надо пожить, да. Иначе свадьбы не будет.
— Какой еще свадьбы? Мы же женаты.
— Упс.
— Упс?
— Проговорилась.
— Ты о чем?
— Умоляю, только не рассказывай Гордеевой, что я тебе выдала наш с ней секрет.
— Я — могила.
— Могила — это я. А ты просто обещай.
— Обещаю.
— Мы с Катей договорились… Я дала ей обещание поправиться. А она обещала выйти замуж.
— Господи, ну вы и дурочки. Вам что, восемнадцать лет?
— Гордеевой семнадцать.
* * *
Утро. Центральная клиническая больница. Юлю попросили выпить стакан теплой воды и посидеть рядом с калорифером, сопроводив это комментарием «вы нужны нам тепленькой». Через полчаса ее — тепленькую — завели в комнату, полностью выложенную кафельной плиткой, похожую на общественный туалет, только вместо унитазов там стояли кушетки. Юля легла, ее накрыли двумя толстыми одеялами. Доктор снял с моей жены носок и ввел в вену на ноге серебристое вещество. Велел не шевелиться, не кашлять, не дышать глубоко. Полное спокойствие. Никаких движений. Через час Юлю отвезли в другую комнату, в которой минут сорок делались снимки.
