— Уф. Ты боец.
— Боец-неудачник, да. Причем залеченный до полусмерти боец. Но тут либо ты боец, либо очень быстро поднимаешь вверх лапки и умираешь, как жук поздней осенью от холода. В мои планы это не входит. Как и в твои, Юль. Я научилась с одного взгляда определять, кто сдался и готовится к собственным поминкам, ко встрече с вечностью. А кто хочет побарахтаться.
— Тая, я тоже это очень хорошо вижу и определяю. Но стараюсь как-то подбодрить всех. Даже тех, кто одной ногой уже где-то не здесь.
— Клево. Это, согласись, и самой силы придает. Я вот с тобой сейчас разговариваю, и страх у меня притупляется, уходит, это так приятно.
— И у меня. А ты когда-нибудь была здесь у психолога? Я ни разу не видела, чтобы кабинет был открыт.
— Однажды была. Ради интереса зашла. Я тоже заметила, что это единственный кабинет во всей больнице, у которого нет очереди. И дверь все время закрыта. Но один раз мне повезло. Один раз я там застала психолога!
— И что там происходит?
— Ничего. Там сидит человек в белом халате и без особого энтузиазма цитирует по памяти книжки, прочитанные им в студенчестве. Рассказывает, например, про пять стадий принятия смертельной болезни: отрицание, гнев, торг…
— … депрессия, принятие.
— Да. Вот видишь, это, кажется, всем известно. Но вот поднять на человека глаза и поговорить по душам тут никому в голову не приходит. В том числе и в том кабинете. Так что круто, что ты тут. Ну не в том смысле, что я рада твоей болезни. А рада, что мы познакомились. Было приятно поболтать, Юль. Ты не против, если я иногда буду заходить?
— А я к тебе.
— Договорились. Я через палату от тебя. Пойду английский учить. Очень, кстати, полезное дело. Иначе тупеешь тут моментально. See you soon. Glad to meet you.
— Ага, пока. Я тоже.
* * *
Чем дольше Юля лежала в больнице, чем больше разговаривала с родственными душами, чем больше историй узнавала, тем яснее и печальнее становилась картина: говорить о том, что в России не лечат от рака, — значит лукавить. В России от рака лечат. Иногда, если повезет, хорошо. Но. Говорить о том, что в России можно успешно лечиться от рака без блата, — значит лукавить еще сильнее. Говорить о том, что каждый заболевший раком россиянин может с улицы и бесплатно попасть к специалисту в хорошую, то есть московскую или питерскую клинику, — значит врать. Есть деньги, прочные дружеские связи с кем и где нужно, известность, широкий круг общения — все будет быстро и достойно. А нет — придется торчать в очередях, доказывать, что ты не верблюд, а человек, которому очень нужна помощь. Мы до последнего искали этому безобразию объяснение и оправдание. Но объяснить и оправдать это невозможно. Позорнейшая российская беда, ставшая правилом государственного подхода к человеческой жизни: да прибудет с вами ксива!
Без условной ксивы (знакомств, денег, связей) — вы никто и звать вас никак. Без условной ксивы (блата, влиятельности, взаимных услуг) — недобросовестный доктор может лечить взрослого человека по детскому протоколу. Без условной ксивы шансов выжить становится меньше. В социально ответственном государстве такого просто не может быть. Эта антигуманная система, придуманная и простимулированная государством, ставит в унизительное положение не только пациентов, но и врачей. Система берет в заложники не только больных, но и весь медперсонал, вынуждая его как-то лавировать между клятвой Гиппократа и дрянной реальностью. Страдают в том числе и отважные, прекрасные профессионалы, которых нам посчастливилось встретить на Каширке. Первый из них — наш лечащий врач Алина Сергеевна.
Понаблюдав за тем, как живет, работает, вертится в этом страшном колесе наш лечащий врач, мы поняли, что она заслуживает памятника при жизни. Ну или хотя бы нормальной зарплаты. Ради работы она, как садху в Индии, отказывалась вообще от всего, от чего можно отказаться в жизни. Она приходила в эти больные стены, из которых нормальному человеку хочется бежать, к восьми утра каждый день. А уходила домой в полночь. Дежурила по выходным. Ни разу не повысила голос. Ни разу не проигнорировала ни одного вопроса и просьбы. Ни разу не забыла ни о чем, что обещала. Очевидно, нам снова очень повезло.
Российская система здравоохранения имеет в виду только тех, кому везет. Остальных же для нее не существует.
32
Привет, Ром.
Обещала, что не отвечу.
Отвечаю.
Во-первых, извини, что я так наседаю на тебя с требованием переехать из Москвы. Ты знаешь про эти мои приступы москвафобии лучше, чем кто-либо. И ничего поделать с этим я не могу. Хотя и стараюсь. Нам с Лукой хорошо там, где ты. Но тебя так часто нет рядом. И тогда в этом большом безумном городе совсем неуютно и страшно. Вот как сейчас, например.
Во-вторых, когда тебя нет рядом, я спасаюсь воспоминаниями и твоими рассказами про детство, в которое я влюблена не меньше, чем в твое настоящее и в наше будущее. Помнишь двухэтажный зеленый дом с опасной трещиной от крыши до самой земли, в котором ты родился, прожил большую часть жизни, научился есть и любить? Молиться так и не научился. У окна росла здоровая береза, к которой ты с папой весной цеплял пакет и по каплям собирали березовый сок. Еще вы с братом всегда с нетерпением ждали начала мая, чтобы рубашками ловить майских жуков, которые потом со всеми удобствами жили в заранее заготовленной трехлитровой банке. От подъезда до твоей школы ровно пятьдесят секунд быстрым шагом — я проверяла. От подъезда до ближайшей автобусной остановки пятнадцать минут — связь поселка с большой землей только через эту остановку. От подъезда до этого тесного пыльного лета — почти тридцать лет.
Я тут узнала у твоего папы, что ваши соседи из пятой квартиры — Мухины — совсем спились. Дядя Толя долго и громко выл дворовой собакой все ночи напролет под дверью. Его старший сын Леша присоединялся к отцу, выли в унисон. Закончилось это так себе. Соседи сверху тоже безрадостно забухали, так и не приспособившись к стране после перестройки. Когда мы только начали с тобой встречаться, я запомнила Таню из восьмой квартиры — толстую, как планета. Она вечно стояла в подъезде на лестнице с сигаретой без фильтра и никогда не здоровалась. Ее сестра Настя, рассказывали, побывала в сексуальном рабстве у каких-то бандитов и, спасаясь, выпрыгнула из окна, покалечив свое красивое тело. Как в кино.
У окон спальни твоя сердечная мама в лихие годы рейдерским забором отгородила себе кусочек земли, чтобы алкаши не гадили и не били стекла. Она посадила цветочки, окультурила. Но очень скоро забор исчез. А через какое-то время его вернули менты: у дома напротив грабители использовали его в качестве лестницы на второй этаж, вынесли все, что было только можно, то есть ничего — там ведь жили точно такие же синяки, как и в твоем подъезде. Забор поставили на прежнее место. Цветочки обновили.
Обожаю твое детство. Все в нем прекрасно.
А помнишь соседа Олега? Помнишь его закидоны? Помнишь, как он взял в заложники какую-то бабку и, потрясывая сковородкой в руках, угрожал заняться с ней любовью? Бедная бабуля проторчала в квартире у волосатого пьяного мужика в грязном халате и с явными психическими расстройствами двое суток. А бабушка-то всего-навсего позвонила в дверь этому психопату, слушающему на всю громкость Cannibal Corpse, чтобы попросить сделать потише. Про него же много интересных баек в городе рассказывали. Когда он напивался, всегда повторял одну и ту же процедуру: раздевался догола, вставал у окна и громко наизусть читал Бродского. Потом включал свой сатанинский трэш-метал, воспевающий каннибализм, смерть и гомосексуальный инцест.
