Глава 9
В последнюю неделю второй четверти школу охватила предпраздничная суета. Казалось, не только учеников, но и учителей грядущий Новый год волновал больше, чем оценки. Буквально в воздухе ощущалось это приподнято-взбудораженное настроение. Лишь один я не вписывался в эту радостную атмосферу. Месяц прошёл, как я узнал свою тёмную тайну, но дальше так ни до чего и не додумался. А самое ужасное, что с того времени ночами меня мучили кошмары. Снилась утопленница эта… Словно вживую, чувствовал я страх скорой казни, даже не столько страх, сколько невыносимое ожидание неизбежного…
Хорошо хоть, среди бела дня видения не повторялись, но и ночных мучений хватало с лихвой.
Каждый вечер я шёл спать, как обречённый. Боясь уснуть, по полночи лежал с открытыми глазами, пока просто-напросто не смаривало. По возможности и вовсе не спал. Я похудел, осунулся, под глазами пролегли тёмные круги. От постоянного недосыпа то и дело накатывали головокружение, слабость, тошнота. Тут уж и мама не на шутку встревожилась. В очередной раз заставила пройти полное обследование, которое, впрочем, ничего серьёзного не выявило. Я понимал, что долго без сна не протяну. С ума бы, главное, не сойти!
В понедельник, среди истории, к нам заглянула завуч-организатор, Анна Константиновна. Она вела у нас химию, которая по расписанию шла следующим уроком. Извинившись перед историком, Анна Константиновна объявила:
– Девятый «А», вместо химии спускаемся в спортзал, будем готовить помещение к новогоднему балу и утренникам.
Эту новость встретили чуть ли не криками «ура». Я, наверное, единственный, кого не воодушевляла перспектива наряжать ёлку и украшать стены. Я бы лучше спокойно отсидел химию. Но наши развеселились настолько, что начисто забыли про историю. Поднялся такой галдёж, что голос историка совсем затерялся. Никого больше не волновала национальная политика СССР 20-х – 30-х годов минувшего столетия. Какая тут коренизация[58], когда сама завуч распорядилась вместо урока вешать шарики и гирлянды! Сквозь такой гвалт и звонок-то едва прорвался.
Весь инвентарь из спортзала уже куда-то вынесли, а посреди установили высокую, чуть не до потолка ёлку. Вокруг на полу стояли развороченные коробки с украшениями. Тут же громоздились стремянки. Анна Константиновна обозначила фронт работ и распределила обязанности.
– Так! Ещё буквы надо принести, – всполошилась она. – Белов! Антон, всё равно без дела стоишь. Сбегай в актовый зал, я там оставила коробку с буквами. На рояле, должно быть. Вот тебе ключ. Только когда уходить будешь – обязательно запри дверь. Не забудь!
– С какими буквами? – влез любопытный Рогозин.
– С какими! «С Новым годом», конечно. Вон там натянем гирлянду и прямо над ней повесим буквы.
Он ещё что-то спрашивал, но я уже ушёл. Поднялся на второй этаж и открыл массивные двойные двери актового зала. Здесь у нас обычно проходили всякие торжественные мероприятия вроде концертов самодеятельности, викторины, вручения наград за какие-нибудь заслуги.
Я прошёл по проходу между рядами кресел, запрыгнул на сцену, левый угол которой занимал рояль. На закрытой крышке действительно стояли коробки. В одной оказались буквы из плотного цветного картона – вероятно, их и требовалось принести. Взять бы мне то, что велено, да идти назад, по сторонам не глядя. Но я скосил глаза на узкую длинную тумбу у стены и почти сразу усмотрел футляр. Сердце мгновенно ёкнуло. Затаив дыхание, я подошёл и открыл – скрипка!
Простенькая и наверняка расстроенная, но всё же… Откуда здесь скрипка? Кто на ней играет?
Я осторожно коснулся верхней деки, легонько провёл пальцами по струнам, колкам, завитку. И вот уже инструмент у меня в руках, а я сам не свой. Внутри меня что-то затрепыхалось, забилось, словно просясь вырваться наружу, нет, требуя, – и я уж не могу противиться этой силе.
Аккуратно подкручиваю колок и настраиваю струну «ля» на слух, добиваясь нужного звучания. Затем и остальные. Проверяю на чистую квинту[59]. Собственные руки кажутся неуклюжими, точно чужие. Подстраиваюсь. Вскидываю скрипку, взмахиваю смычком и, не раздумывая больше ни о чём, начинаю вслепую играть Шуберта. Актовый зал наполняет мелодичная и проникновенная «Вечерняя серенада». Я закрываю глаза и сам тону в этих звуках… Но внезапно чувствую лёгкое беспокойство, открываю глаза и натыкаюсь на ошарашенный взгляд Ларионовой. Мелодия обрывается смазанным глиссандо[60], точно взвизгнул мартовский кот, – аж сам невольно морщусь.
Мы молчали и просто смотрели друг на друга. Не шевелились, словно застыли. Потом в дверях показалась Анна Константиновна.
– Вы это слышали?! Стойте… Так это ты, Антон, сейчас играл? – спросила она, переводя изумлённый взгляд с меня на скрипку, которую я всё ещё сжимал в руке.
Я кивнул.
– Не могу поверить! Что же ты скрывал такой талант? А я думаю, где ты потерялся, может, буквы не можешь найти. Подхожу и слышу музыку… И не понимаю, откуда, кто… А это, оказывается, ты… Просто невероятно!
После школы впервые за долгое время мы шли домой вместе с Машей. И странное чувство охватывало меня. Такое, наверное, возникает, когда неожиданно встречаешь человека, которого когда-то очень близко знал, а потом долго-долго не видел. И вот он, вроде тот же, каким его помнишь, но в то же время совсем другой, изменившийся, почти чужой. Так же и с ней.
Лёгкость, что была в самом начале, когда мы только подружились, исчезла, но и не чувствовалось холодного отчуждения, что разверзлось между нами потом. Мы как будто заново присматривались друг к другу. Осторожно, как в потёмках, искали подходящие темы для разговора.
Я ловил на себе виноватый взгляд и хотел сказать, что нисколько не упрекаю её и вовсе не считаю, что она предала нашу дружбу. Хотел сказать, что полностью понимаю её – кому охота дружить с «психом». Но не хотелось напоминать про тот мой приступ, да и психом называть себя, даже не всерьёз, тоже не хотелось. Она и сама избегала этой темы и старательно делала вид, что её интересуют мои неожиданно открывшиеся музыкальные способности. Хотя нет, не вид, – это Машу и вправду очень интересовало.
А вечером мне пришли от Маши одна за другой две эсэмэски: Антон, прости меня за всё! Мне очень стыдно за свою слабость и трусость. Я винила себя каждый день, но не могла отважиться и подойти к тебе. И теперь ненавижу себя за это.
И следом: Мне очень тебя не хватало.
Я и не думал на неё злиться, а тут и вовсе внутри что-то дрогнуло и зазвенело. И захотелось немедленно услышать её голос. Сказать, чтобы перестала изводить себя, что всё нормально и что я тоже очень скучал. Последнее, правда, вряд ли осмелился бы произнести вслух.
