«Со всей ответственностью заявляю: я никогда не шутил, не шучу и шутить не собираюсь».
У Анны не было причин не доверять словам мастера, но все же она предполагала, что «некоторая неординарность» может ему позволить нарушить обещание и не вернуться. Она не знала, почему он ушел, куда и надолго ли. Однако у нее не возникало ни малейшего сомнения в том, зачем он оставил ее здесь: побродить по «музею», проникнуться аурой, прочувствовать будущее этих стен, которое в данный момент казалось не просто туманным, а практически невозможным. Девушка облокотилась на камень и еще раз огляделась вокруг. Стеклянный купол, высокие стены, увитые плющом, золотые манекены, странные чудища, автомобиль, лодка, звуки дождя и музыка Вагнера – сколько всего необычного переполняет голову художника. И сколько всего она еще не увидела и не услышала. Неужели он не вернется? Неужели решит, что она настолько устала, что не захочет продолжить экскурсию. Хотя такую экскурсию завершить нельзя, ее можно только закончить в реальности, а в ее – Анны – воображении она будет длиться всегда, обрастая новыми деталями, подробностями, воспоминаниями.
Интересно, сколько залов здесь будет, а этажей, а экспонатов? И какими будут ее ощущения, когда она попадет в открытый музей и увидит, что все здесь именно так, как рассказывал Дали? Что она будет делать? Перебивать экскурсовода и доказывать, что Дали не всегда был так предан скульптуре, как это кажется теперь? Рассказывать про Родена, Вагнера, Гауди? Да кто ее станет слушать? Если только…
Сердце вдруг неистово заколотилось. Мысль даже не успела до конца оформиться, но Анна уже вскочила с места и заметалась из стороны в сторону, прижав руки к пылающим щекам. Если только… если только она сама… она сама… Губы почти прошептали внезапно пришедшую на ум мысль, как вдруг какая-то встревоженная птица ухнула в кустах, затрепыхалась и взвилась в небо, заставив девушку отвлечься. Смелая мысль ускользнула, помахав на прощание и оставив вместо себя рой тревог и сомнений. Разве можно, мечтая об одном, вдруг загореться совершенно иным желанием? Значит ли это, что она натура вовсе не цельная, раз так легко, практически в одну минуту может отказаться от того, к чему стремилась так долго? И все оттого, что сеньор Дали считает женщин менее талантливыми, чем мужчины? Согласна ли она с этим? Скорее, нет. Конечно, в мире у мужчин гораздо больше возможностей, но ведь это во многом потому, что женщины дают им шанс их использовать, уходят на задний план, обеспечивают тыл, занимаются семьей. А ты иди, твори, созидай и ни о чем не беспокойся, кроме светотени на очередном шедевре. И это не потому, что женщины такие жертвенные. Просто они по природе своей не могут считать работу самым ценным и важным, проблема самореализации и удовлетворения амбиций занимает их гораздо меньше, чем мужчин, и в этом счастье. Вот будь на месте Анны юноша, стал бы он с открытым ртом, сердцем и душой внимать словам гения? Может, и стал бы, но лишь до того момента, пока ему не предложили бы положить кисти на полку. С какой стати? Он еще ничего не достиг, а уже должен менять свой путь, едва ступив на него? И все оттого, что кто-то (ладно, пусть не кто-то, а сам Дали, но все же это просто одно мнение) что-то там сказал? Нет-нет! Он будет идти вперед, пробовать, пытаться, бороться, сражаться, искать. И очень может быть, что найдет. А если нет – это станет огромным разочарованием, поводом для самоуничижения и затяжной депрессии. И даже если он будет знать, что сделал все, что мог, и даже больше, это не станет успокоением. А вот женщина, не сделав и полшага, может развернуться и пойти в другую сторону, не изводя себя, не мучая и не считая жизнь прожитой зря.
Что Анна чувствовала, когда художник так безапелляционно заявил, что ей не стоит учиться живописи? Почему не возникло ни малейшего желания спорить, или хотя бы оправдаться, или просто сказать, что ее всегда считали талантливой? Если бы не слова педагогов, она бы никогда не рискнула даже мечтать об учебе в Мадриде. Но, начиная с первого года и вплоть до того момента, когда Анне пришлось уйти, все говорили, что ее ждет большое будущее. В последние годы учебы учителя даже сокрушались о том, что им нечему учить «такую талантливую ученицу». Анну неоднократно просили привести мать.
– Я знаком с одним очень достойным мастером, – говорил один педагог. – Он воссоздает инженерные работы Леонардо и разбирается в скульптурной композиции как никто. У него есть чему поучиться.
– В галерее открывается выставка современных художников, – сообщал другой. – Приедут имена. Некоторых я знаю лично, могу договориться об уроках.
– Летом, – взволнованно тараторила третья, – будут организованы поездки на пленэр с питанием и проживанием и классами от известных художников. Если бы ты смогла поехать, это было бы чудесно. Передай, пожалуйста, родителям.
Анна улыбалась, кивала, обещала и никогда ничего не передавала. Зачем расстраивать любимых людей тем, что они не могут позволить себе осуществить мечту ребенка? Отец бы сразу помрачнел и уставился бы в окно невидящим взглядом. А мать бы захлопотала, заохала, принялась бы вытирать руки о фартук и бессмысленно переставлять посуду на столе, а потом и вовсе напустилась бы на Анну с выговором:
– Рисуешь себе и рисуй. Занимаешься – занимайся. Веласкеса все одно не выйдет, и ни к чему лишние траты.
И Анна бы непременно согласилась, но все же рискнула бы поправить:
– Я не рисую, я пишу.
Отец бы вздохнул и уткнулся в газету, а мать поджала бы губы и переставила посуду в двадцать первый раз, а потом бы заметила:
– Если ты так талантлива, как они говорят, почему бы государству не взять расходы по обучению на себя? Гордятся тем, что открыли спортшколы. Учат бесплатно музыке и рисованию…
– Живописи!
– Да какая разница! Если уж взялся сделать из человека мировую величину и считаешь это возможным – делай, кто же тебе не дает? Ан нет. Тонка кишка.
– Обучение в Академии тоже может быть бесплатным, – защищалась Анна. – Просто туда трудно попасть.
– Попадешь – судьба. Нет, значит, нет. В конце концов, и нехудожники как-то живут в этом мире.
Анне не хотелось жить как-то. Ей хотелось жить хорошо. Но жизнь распорядилась по-своему. А вот сейчас, сейчас она снова стояла перед выбором. Только почему-то казалось, что для того, чтобы жить хорошо, теперь существует гораздо больше возможностей и огромное количество дорог. Получается, что Дали, буквально запретив ей поступать в Академию, не закрыл для нее дверь, а открыл множество других.
Девушка открыла мольберт, достала рисунок и пристально рассмотрела его со всех сторон, повертела и даже понюхала. Она слезла с камня и, крадучись, будто кто-то мог застать ее за чем-то неприличным, подошла к выходу из театра. Анна прислонилась плечом к каменной арке и оглядела площадь. Теперь было многолюдно. Столики в кафе вновь заполнились, дети гоняли мяч, двери церкви открылись и принимали прихожан на вечернюю службу. Девушка вытянула вперед руку с рисунком и принялась сравнивать копию с оригиналом. «Ну ведь хорошо! Хорошо же, черт возьми! И пропорции выдержаны, и цвет, и композиция. Да, нет никакой загадки. Да, незачем терзаться вопросами о том, что именно хотел сказать художник своим произведением, и пытаться понять, что изображено на холсте: дом или лошадь. Все предельно ясно. И пусть Дали прав – это банально и тривиально. Но ведь неплохо же, совсем неплохо. И если так не может написать каждый человек (а каждый так определенно не может) – значит это хоть немного, но талантливо!»
