Мне бы тебя хоть одиножды убить.Тогда бы я прах Твой и рассеял.А чем? – и подумать нельзя; так мудрено.Надобно точно знать, на что ты глядел тогда,когда Бог назначил Тебе умереть.Невероятно, чтоб Пестель знал ето.Доселе не с кем и подумать, о Цареубийстве.Как бы нам, как бы нам, как бы нам.В боге всегда ищи зачинщика.
Безумный узник Петропавловки был, кажется, единственным гражданином империи, которого боялся император. По всему выходило, что Батеньков сидит ни за что. На Сенатской не был, оружия в руках не держал, солдат не агитировал. Николай хотел освободить Гавриила, но не мог. Сиделец регулярно посылал самодержцу новые стихи о необходимости цареубийства. Мистическая бомбардировка Зимнего дворца из Петропавловской крепости продолжалась двадцать лет. А затем внезапно прекратилась. Заключенный написал в дневнике: «Божественный план исполнен, пора выходить». И вышел, буквально через неделю. Уехал в Томск, где заново учился говорить. Дождался там самоубийства Николая, который, после Крыма, наконец-то понял, о чем были эти записки сумасшедшего.
Наивная советская власть установила Батенькову памятник. В центре Томска, неподалеку от того места, где они со Сперанским проводили заседания ложи «Розовый восток».
Пройдет несколько лет, и, подражая Льву Толстому, я буду сдавать в «Букинист» собрание его сочинений. Тогда вспомню наши домашние семинары веселой науки, а выйдя из магазина на площадь Батенькова, остановлюсь перед памятником, чтобы в который раз услышать странную фразу: здесь все не так, как на самом деле. Она всегда здесь звучит. Эти слова, как воробьи, скачут по площади, заключенной в кольцо трамвайной линии, скачут и чирикают: здесь все не так, как на самом деле.
11
«Здесь все не так, как на самом деле», – повторяла она глухо, словно репродуктор с другого берега Леты. В последние дни своей жизни она много разговаривала с больничным потолком. В тот пограничный год, когда пошляки дважды отпраздновали приход третьего тысячелетия. Но Галину уже не интересовали наши новости. Ее мысли плутали далеко. Руки обирали одеяло в поисках невидимого.
– Бабушка, посмотри на меня. Ты здесь? – спрашивал я.
– Горький, горький шоколад! – жаловалась она.
Я подносил к ее рту пластиковый клапан кружки-поилки. Всасывая воду, она по-младенчески чмокала. Тонкая струйка бежала по бороздке морщины на подбородке. Вода ненадолго прибавляла сил. Торопясь что-то рассказать, Галина выталкивала из себя слова, но смысл за ними не успевал.
Делать было нечего. Только сидеть и связывать обрывки фраз в подобие текста. Есть такие места, где ничего не поделаешь. Больничные палаты. Их часто показывают в сериалах, чтобы потянуть время.
Палата состояла из двух коек и вялой претензии на уют. Телевизор в углу, серое алоэ на окне, вентилятор под потолком создавали атмосферу «повышенной комфортности». Дверь запиралась изнутри, но приватность не приветствовалась в этом заведении. Больничный персонал ненавидел персональные палаты. Кто-то все время ломился в дверь по нелепым поводам.
Час назад приходила сестра в белом халате с карандашиком смерти в руке. Пробурчала: «ГдездесьИнкаЗайцева». Я ответил, что никакой Инки нет, видите – вторая кровать пустует. Женщина покрутила у виска пальцем, хмыкнула, присела на корточки и, стремительно перемещаясь боком, словно бешеный краб, очертила пространство по периметру комнаты. Удалилась довольная. Через несколько минут из щели между полом и плинтусом полезли тараканы. Реплика сестры была не вопросом, а объявлением войны: «Дезинсектизация».
Они появлялись на свет безо всякого желания. Страдальчески шатаясь, ковыляли на середину комнаты, к центру магического круга, нарисованного медработницей, падали и умирали, дергая лапками.
Лечащий врач, заглянувший проведать Галину, был в шоке. Обещал разобраться и наказать. Хотелось ответить: помилуйте, доктор, вы такой солидный, наверняка маститый, возможно, даже светило. Неужели вы до сих пор не разобрались в человеческой природе? Всего два слова: смертная зависть. С этим ничего не поделаешь. Это само по себе наказание. Разумеется, он все понимал, а возмущался просто так, из вежливости. Старинный знакомый Галины. Лет сорок назад она была членом приемной комиссии и произвела на доктора, в то время зеленого абитуриента, неизгладимое впечатление. Как она говорила! Чистый русский язык журчал у нее на устах.
Доктор ударился в воспоминания. Они встречались и позже, в конце эпохи ГБ, на борту «Михаила Лермонтова». Отважные мореплаватели, немногие избранные, вошедшие в ковчег. Вы, конечно, знаете, что Европу тогда разделяла стена. Да, я помню – соцлагерь, капстраны. Все мы страшно робели. Перед выездом нас учили делать вид, что мы не хотим джинсов, устриц, коньяка, туалетной бумаги, фирменных пластинок, видеомагнитофонов, эротических журналов, жевательной резинки, американских сигарет, продажной любви и немецкого пива. Представляете? Мы не могли хотеть даже пива. По этому поводу Галина Алексеевна цитировала стихи запрещенного поэта: ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Миновать супермаркет с гордым видом диалектического материалиста. Держать марку, что бы это ни значило. Разумеется, не у всех получалось, некоторые кидались к витринам, как дети, с цепи сорвавшись, ели глазами вещи, глазели на путан. Некоторые, многие, почти все, но только не ваша бабушка. Она прогуливалась по Пикадилли, как королева. И по Елисейским полям она шла, как будто там родилась. Галина Алексеевна рассказывала нам обо всем, что мы видели. От нее я узнал, что Елисейские поля – это Элизиум, страна мертвых душ. Очень жаль сейчас видеть нашу дорогую учительницу в таком положении. На полпути к Элизиуму. Но мы всё сделаем, чтобы ей помочь. Поднимем с кровати. Поставим на ноги. Я вежливо кивал. Еще одно пустое обещание. Да, конечно, пожалуйста, вы уж постарайтесь.
Доктора потянуло на философию. Известна ли вам, молодой человек, китайская мудрость: «Нет болезней – мало жить, есть болезни – долго жить»? Нет, такая поговорка мне не известна. Но бабушка, сколько ее помню, всегда лечилась от нескольких хронических болезней, которые атаковали ее здоровье с разных сторон, как гвардейцы кардинала. В детстве я думал о ней как о реинкарнации Д’Артаньяна. Словно мушкетер, она дня не могла прожить без стычки с врагами: диабет, гипертония, мигрень, гастрит, малокровие, подагра. Но каждый раз она выходила победителем. Се ля ви!
Лечащий тихонько рассмеялся. Се ля ви! Между прочим, неглупое сравнение, я вам скажу. Регулярные недомогания закаляют иммунную систему. В борьбе с хворями организм крепнет. С другой стороны, болезнь – это приключение. Никогда не знаешь, чем оно закончится. Даже банальное ОРЗ/ОРВ может отрикошетить на жизненно важные органы. Оборвать, так сказать, нужные ниточки. Поэтому непредсказуемости болезни мы должны противопоставить планомерность лечения. О да! В этом она знала толк. Бабушка делала это красиво. Доктор приподнял бровь. Я объяснил: домашняя аптечка Галины Алексеевны напоминала палитру жизнерадостного импрессиониста. Мане или Моне. Вы должны были видеть их картины во время круиза. Помните музей Оранжери? Это в Париже, рядом с Лувром. Если идти через Тюильри в направлении Согласия, то придете прямо ко входу в музей. Доктор улыбнулся. Почему импрессионисты? Да потому что лекарства в ее аптечке были настоящие, импортного производства, яркие и сочные. У нас таких не делают. Я уверен, что цвет таблеток имеет значение. Врач, прописывающий скучные белые пилюли, просто зануда, который не может добавить красок в жизнь пациента.
