Через несколько дней он получил от Джеки письмо: в нем перечислялись все мелочи, которые следовало довести до сведения миссис Джонсон. «Я улыбнулся про себя. Несмотря на горе, миссис Кеннеди не забыла упомянуть о пепельницах, о каминах, о вазах и букетах, в общем, обо всех деталях интерьера…»
Когда миссис Линдон Джонсон дочитала этот длинный список, она изумленно воскликнула: «Как она может в такие дни думать обо мне, обо всех этих мелочах?»
После похорон, вечером, пренебрегая советами близких людей, она устраивает праздник: в этот день ее сыну исполнилось три года. Вместе с ним она задувает свечки на пироге, поет: «С днем рожденья, Джон-Джон», вручает ему подарки и любуется своим мальчиком, таким веселым и беззаботным: он еще слишком мал и не понимает, что случилось. Через неделю она отмечает день рождения Кэролайн. Дети должны жить по-прежнему. Горе, траур — все это должно обойти их стороной. Джеки так решила.
Затем она с детьми переезжает в маленький особняк в Вашингтоне. Она держится все с тем же горделивым достоинством: отныне ее миссия — хранить память о муже. И все так же отстраненно. Новый президент, Линдон Джонсон, настойчиво приглашает ее на приемы в Белом доме. Он хочет, чтобы она хоть немного развеялась, и, кроме того, хочет привлечь ее в свой лагерь. Ведь на носу выборы, а Джеки — поистине бесценный союзник. Но она всякий раз отклоняет приглашение. Она придумала Джонсонам прозвище: «полковник Кукурузная Лепешка и его маленькая свиная отбивная». Однажды Линдон Джонсон, позвонив ей в очередной раз, имел неосторожность назвать ее «милочка моя». Джеки в ярости бросает трубку. «Как он смеет называть меня «милочкой», деревенщина, ковбой неотесанный! За кого он меня принимает?»
Оказавшись в Белом доме, Джеки хотела схватить историю в охапку. А теперь стала ее пленницей. После смерти Джона она превратилась даже не в символ — в икону. Мадонну в трауре, перед которой преклоняет колена весь мир. У ее дверей стоят автобусы с туристами, желающими хоть мельком на нее взглянуть, на тротуаре с утра до вечера топчутся зеваки: когда Джеки выходит на улицу они пятятся назад, словно им явилась святая, пытаются дотронуться до детей. Это место паломничества, вроде грота в Лурде. Джеки боится выходить из дома и живет затворницей. Она перестала заботиться о своих туалетах, одевается как попало. Глаза обведены темными кругами, она вздрагивает от малейшего шума. Речь ее бессвязна, она снова и снова вспоминает различные эпизоды своей жизни с Джоном. И ту страшную минуту, когда хирург «сказал, что мой муж умер, больше ничего сделать нельзя». «Все было кончено, — рассказывает Хейман. — Они накрыли его белой простыней, которая оказалась слишком коротка: из-под нее высовывалась нога белее самой простыни. Джеки поцеловала эту ногу. Потом натянула на нее простыню. Поцеловала Джона в губы. Глаза у него еще были открыты, она поцеловала их тоже. Поцеловала его руки, пальцы. Потом взяла его руку в свою и, несмотря на наши уговоры, все никак не отпускала».
Родные опасаются за ее рассудок. Пока на нее смотрел весь мир, она держалась, а теперь, когда зрителей нет, она может не справиться с собой. Как-то раз один друг заходит повидаться с ней, и она делится с ним своей болью: «Я знаю, что мой муж был предан мне. Знаю, что он гордился мной. Нам понадобилось много времени, чтобы решить наши проблемы, но потом у нас все наладилось, мы собирались жить и радоваться жизни. Я готовилась вместе с ним начать избирательную кампанию. Я знаю, что занимала особое место в его жизни. Вы хоть представляете, каково это — жить в Белом доме, а потом в одночасье овдоветь, остаться одной, перебраться в крошечный домик? А дети? Весь мир смотрит на них с благоговением и любовью, а я боюсь за них. Вокруг столько опасностей…»
Воспоминание о последних часах, которые она провела с Джоном, без конца прокручивается у нее в голове, как длинный, надрывающий душу фильм. Она сожалеет о некрасивой сцене, которая произошла между ними в Вашингтоне, перед отъездом в Техас. Она тогда набросилась на мужа с упреками — должно быть, из-за другой женщины. Вечером, в самолете, он постучался в ее дверь[16]. Она расчесывала волосы перед тем, как лечь в постель. Он стоял на пороге, держась за дверную ручку, словно стеснялся войти.
— Да, Джек? Что случилось?
— Просто хотел узнать, как ты…
Он переминался с ноги на ногу, ожидая, что она предложит ему войти. Но она, не переставая расчесывать волосы, еще не простив ему утренней ссоры, ответила равнодушным, обиженным тоном:
— Со мной все в порядке, Джек. А теперь уходи, ладно?
Никогда не уступать противнику, отстаивать свою гордость, даже если хочешь броситься в объятия непутевого мужа, искалечить себя внутри ради того, чтобы фасад сверкал безупречностью…
Он закрыл дверь и ушел.
Она оттолкнула его. В очередной раз. Не смогла простить. Ах, если бы я знала, если бы я только знала, повторяет она, заливаясь слезами.
Если бы я знала, то не отшатнулась бы от него, когда его поразили три пули и он, обливаясь кровью, навалился на меня. Но я так испугалась, что бросилась спасать свою шкуру.
Этого она не простит себе никогда. Долгие месяцы ее будет преследовать это воспоминание: как она стоит на четвереньках на багажнике лимузина. Она первым делом подумала о себе! Как обычно. Сейчас она кажется себе мелкой, трусливой, недостойной чудесного образа идеальной супружеской пары. Это воспоминание — пятно на ее совести, оно ее пачкает, а справиться с ним никак не удается. Тогда она начинает пить. «Я топлю горе в водке», — признается она своему секретарю Мэри Барелли Галлахер.
Она подолгу лежит в постели, принимает снотворное и антидепрессанты. Говорит о муже в настоящем или будущем времени. Плачет не переставая. В своем безутешном горе она ополчается на весь мир. Почему в этом мире все идет по-прежнему, когда ее жизнь кончена? Почему Линдон Джонсон занял место Джона? Почему у других женщин мужья живы? Столько идиотов вокруг продолжают жить, а Джон умер.
После смерти Джона правительство назначило ей пенсию — 50 тысяч долларов в год. Она не представляет себе, как будет жить на такие скудные средства. Конечно, есть состояние Джона, есть еще страховые полисы, которые он оформил на детей, от всего этого ей идут отчисления, но распоряжаться основной суммой она не может. Правда, Джон оставил ей 150 тысяч долларов годового дохода. Если она вступит в новый брак, эти деньги отойдут детям. И теперь Жаклин, которой случалось спускать в магазинах чуть не по 40 тысяч долларов в три месяца, придется существенно ограничивать себя. Быть осмотрительной. Не выходить за рамки бюджета. Для нее это равносильно возвращению в ад. Деньги, обладание желанными вещами — только это может дать ей покой и уверенность. Владеть, приобретать все больше и больше, чтобы забыть о надоевших в детстве ссорах из-за денег, о материнских лекциях о бережливости, о трагическом банкротстве Блэк-Джека. Роскошь, старинная мебель, поместья, свежие букеты и сверкающие пепельницы, расставленные строго по местам, — все это лечит от тревоги, заслоняет от беды. Когда мы видим людей недобрых, скупых, мелочных, надо задаться вопросом: почему они такие? Обычно такими становятся не случайно и не собственной воле. Этим людям страшно. Они боятся потерять то, в чем видят свою сущность. Едва Джеки стала обретать уверенность в себе, как все рухнуло и ей надо возвращаться к отправной точке. Все, что она создавала такими трудами, стиснув зубы, пошло прахом. Джон не просто умер, он бросил ее. Его измены, его холодная расчетливость, его эмоциональная глухота не зачеркивали главного: он был с ней, он защищал ее. «Он надежный, как скала», — говорила она. С ним она чувствовала себя в безопасности. Их брак не был сделкой, как утверждают многие. Это был союз двух невротиков. Он женился на женщине, которая на первый взгляд походила на его мать, которая выдерживала испытания не дрогнув и с улыбкой на лице. Она вышла замуж за мужчину, который, опять-таки на первый взгляд, походил на ее отца и мог — она в это искренне верила — исцелить ее от разочарований первой детской любви. Мужчина-лекарство: пусть он и растравлял ее детские раны, в конце концов он исцелил бы ее. Мужчина, похожий на Блэк-Джека, — с той разницей, что тот никогда бы ее не бросил.
