Как это бывало со многими русскими царями, начало «дней Васильевых» тоже сопровождалось синдромом благого порыва. Понимая, что стремительное воцарение нарушало негласный общественный договор с «миром», царь Василий Шуйский обещал: «А всех вас хотим жаловати и любити свыше прежнего, и смотря по вашей службе». Более того, он решился вступить в договорные отношения со «всей землей» и присягнуть как на своих обещаниях жалованья, так и на том, что больше не будет преследований без суда. Вопрос о смертной казни, несколько раз близко коснувшийся самого царя Василия, казался ему главным, и именно об этом говорится в тексте знаменитой крестоцеловальной записи. Со временем стало казаться, что в ней содержится чуть ли не добровольное ограничение царской власти. Однако это совсем не так. В летописной передаче царское обещание выглядело так: «Ни нат кем ничево не зделати без собору». Слово «собор» здесь употреблено риторически, в книжном значении, и означает отнюдь не известную форму правления, а всего лишь «совет». В подлинной крестоцеловальной записи сказано: «Не осудя истинным судом с бояры своими (выделено мной. — В. К.), смерти не предати». Не стоит приписывать этой фразе и другое — увеличение роли Боярской думы. При ее участии и раньше принимались решения о смертной казни, например, летом 1605 года того же боярина князя Василия Шуйского. Став царем, Василий Иванович прежде всего декларировал отказ от предшествующей практики опал «всем родом», когда за вину одного карали всех: «…и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отьимати, будет которые с ними в мысли не были». Среди членов Боярской думы царя Василия Шуйского имелось немало пострадавших от таких расправ: это и сами князья Шуйские, и князья Воротынские, и Нагие, и Романовы, а также Годуновы с Сабуровыми. Новый царь обещал, что пришел не для того, чтобы мстить временщикам предшествующего царствования, и сдержал свое слово. Все Нагие, приближенные царем Дмитрием Ивановичем, остались на своих местах. Только чин конюшего, полученный боярином Михаилом Федоровичем Нагим явно не по заслугам, был отобран у него и отдан ближайшему родственнику царя Василия Шуйского, его младшему брату князю Дмитрию Ивановичу. Но все Нагие остались в Боярской думе.
Другая декларация крестоцеловальной записи тоже содержала недвусмысленное обращение к прошлому и касалась практики «доводов» — доносительства, расцветшего при Борисе Годунове. Царь Василий обещал покончить с доносами: «…и доводов ложных мне великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство безвинно не гибли». Смертная казнь теперь грозила не тем, кого оговаривали, а самим доносчикам: «…и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподелно, тем сам осудится».
Итак, царь Василий Шуйский на кресте обещал своим подданным «судити истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти, и недругом никому никого в неправде не подавати, и ото всякого насилства оберегати»[190]. Все это лишь более подробное развитие положения первой статьи действовавшего Судебника 1550 года: «А судом не дружити и не мстити никому»[191]. Необычность была не в том, что говорилось в крестоцеловальной записи, а в том, кто и при каких обстоятельствах произносил эти слова.
Присяга самому царю Василию тоже немного отличалась по содержанию от аналогичных крестоцеловальных записей царям Борису Годунову, Федору Борисовичу и Дмитрию Ивановичу. Царь Василий Шуйский не имел ни царствующей сестры, как Борис Годунов, ни царствующей матери, как Федор Борисович и Дмитрий. Более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и — на будущее — «его царице и великой княгине и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслити, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслити, и не изменити ему государю ни в чем»[192]. В-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, особенно подробно присутствовавшего у царя Бориса Годунова, где упомянуты «цесарь» (император Священной Римской империи), «литовской», «турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Ивановичу содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять-таки объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.
Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть желала прежде всего поставить точку в истории царевича Дмитрия. Из Гришки Отрепьева продолжали делать врага православия и Московского государства, обвиняя его в намерении убить всех бояр, передать правление своим польским и литовским приближенным и ввести повсюду католичество в ущерб вере предков. «И мы, слыша такого злодея и богоотступника и еретика чернца Гришки злые умыслы и разоренье на крестьянское государство и на православную веру, ужаснулись, как такой злодей помыслил на такое злое дело», — говорилось в окружных царских грамотах, разосланных по всем городам.
Но и этого оказалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом Ростовским и Ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. В нее входили также астраханский епископ Феодосий и бояре Петр Никитич Шереметев и Григорий Федорович и Андрей Александрович Нагие. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю, и на него многие смотрели как на главного свидетеля произошедших трагических событий. В свое время, при Борисе Годунове, боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось, и это объяснялось угрозой расправы. Он изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что ему и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду. Однако в очередной раз проявилась нерешительность Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася». При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[193].
