Засыпая, я вспомнил слова, которые часто повторял папа: «Пути Господни неисповедимы».
Следующее, что я помню, – это лицо папы, который тряс меня и кричал:
– Барту лучше! Он поправится! Ему сохранят ногу!
* * *
Медленно, день за днем, распухшая до невероятных размеров нога выздоравливала; опухоль спадала. Постепенно и цвет кожи стал нормальным, хотя Барт так до сих пор ни с кем и не разговаривал, только бессмысленно глядел в пространство перед собой.
Однажды, завтракая вместе с нами дома, папа потер усталые глаза и сообщил нам нечто невероятное:
– Кэти, этому трудно поверить, но лаборатория обнаружила в культуре тканей, взятых из раны Барта, неожиданные микроорганизмы. Мы полагали, дело в ржавчине, и они нашли ржавчину, которая вызвала нагноение, но, кроме ржавчины, там обнаружен вид стафилококка, характерный для экскрементов животных. Тем более подобно чуду, что мы умудрились не допустить развития гангрены.
Мама, тоже бледная и усталая, склонила голову ему на плечо:
– Если бы здесь был Клевер, тогда бы я еще могла поверить…
– Ты же знаешь нашего Барта. Если даже за версту отсюда есть грязь, он обязательно найдет ее и поднимет. Кстати, вчера он снова бредил яблоком, так я купил и дал ему одно. Он бросил его на пол. Но когда я сказал ему, что на восток мы этим летом не полетим, он, кажется, обрадовался. – Папа посмотрел на меня. – Надеюсь, ты не очень расстроен, Джори. Нам придется подождать будущего лета, чтобы навестить твою бабушку, или, возможно, я смогу на Рождество вырваться с работы.
Мне пришла в голову одна мысль. Барт всегда добивался чего хотел. Он нашел верный способ избежать визита на восток, думал я, к «проклятым могилам» и «проклятым старухам». Он даже пожертвовал Диснейлендом. А это не в привычках Барта – чем-нибудь жертвовать.
* * *
В тот вечер меня оставили с Бартом, а мама с папой разговаривали в больничном холле с друзьями. Я рассказал Барту о разговоре между его «бабушкой» и ее дворецким и как она волновалась за него.
– Она любит меня, – гордо прошептал Барт слабым голосом. – Она любит меня больше всех. Кроме, может быть, Эппла. – Но тут он задумался.
«Не обольщайся», – хотелось мне сказать Барту. Но я не имел права разочаровывать его и красть у него привилегию быть самым любимым, пусть даже и вне семьи. Со смешанным чувством я наблюдал перемену настроений на его впечатлительном личике. Что же он за человек, мой брат? Очевидно, ему требовалась вся любовь родителей, вся без остатка и ему одному.
– Бабушка боится этого проклятого старика, – сказал он, – но я с ним справлюсь. У меня теперь есть сила. Я долго копил. Я вправду сильный.
– Барт, почему ты туда ходил?
Он пожал плечами и уставился на стену:
– Не знаю. Просто хотелось.
– Ты же знаешь, папа подарит тебе собаку, любую, какую захочешь. Нужно только поговорить с ним, и он сейчас же купит тебе такого же щенка, как Эппл.
Его яростные глаза чуть не испепелили меня на месте.
– В мире нет второй такой собаки, как мой щенок-пони. Эппл особенный.
Я переменил тему:
– А почему ты думаешь, что эта женщина боится своего дворецкого? Она сама сказала тебе?
– Ей и не надо было говорить. Я сам могу сказать. Он так ужасно смотрит на нее. А она боится.
Я понял, что тоже боюсь – неизвестно чего.
Возвращение
Хорошо, конечно, когда мама так суетится вокруг тебя. Но долго это не продлится. Как только я выздоровлю, мама переменится. Две длиннющие недели в вонючей больнице, где хотели отрезать мне ногу и сжечь ее в печи. Я так счастлив, когда смотрю вниз и вижу свои ноги, – вот они, обе здесь. Ну и шуму будет, когда я в школе расскажу, что мне хотели «ампутировать» ногу! Я стану героем. Я не позволил себе гнить там и умирать. Я даже не плакал. Я тоже могу быть храбрым.
Я вспомнил, как папа смотрел на меня дни и ночи, печальный и озабоченный. Может, он и вправду любит меня, хотя я не его сын?
– Папа! – закричал я, увидев его.
– Рад видеть тебя здоровым и счастливым на вид. – Он присел на краешек кровати, притянул меня к себе и поцеловал. Мне стало неудобно. – Барт, у меня хорошие новости. Температура твоя выровнялась. Колено заживает. И то, что ты сын врача, имеет свои преимущества. Я выписываю тебя прямо сегодня. Потому что, если тебя не выписать, боюсь, ты растаешь, как свечка. А дома, надеюсь, чудодейственная еда Эммы нарастит на твоих костях немного мяса.
Он глядел на меня так добро, будто я и впрямь значил для них столько же, сколько и Джори. Мне захотелось плакать.
– Где мама? – спросил я.
– Я уехал очень рано, а она осталась дома, чтобы организовать тебе встречу и торжественный обед. Я надеюсь, ты не возражаешь против этого?
Очень возражаю! Хочу, чтобы она была здесь! Я-то знаю: она не приехала, потому что возится с противной Синди – заплетает ей ленточки в косички. Я промолчал и позволил папе перенести себя в машину. Как хорошо было на улице, как хорошо было ехать домой!
В холле папа поставил меня на подгибающиеся ноги. Я поглядел на маму, потому что первым она поцеловала папу – хотя я был здесь, рядом, и хотел, чтобы первым она поцеловала меня. Но я знаю, почему она не сделала это. Она теперь боится меня. Боится моего худого лица, некрасивого, бледного, и моего костлявого тела. Она заставила себя улыбнуться. Когда наконец она подошла ко мне, как подходят выполнить последний долг, хотя я и не умирал, – я сморщился. Изображает счастье и удовольствие видеть меня. А сама больше не любит меня, не хочет, чтобы я жил. Джори тоже старался изо всех сил, изображая счастье и радость, хотя я знаю: они все были бы рады, если бы я умер. Я чувствовал себя совсем как Малькольм, когда он был маленьким мальчиком: никто был ему не рад, никому он не был нужен, и он был такой одинокий…
– Барт, милый мой! – сказала мама. – Отчего такая грусть? Ты не рад вернуться домой?
И она попыталась обнять меня, но я улизнул. Я видел, что ей больно, но это уже не имело значения. Ведь она играет, как играл кого-то я.
– Так чудесно, что ты опять дома, – снова солгала мама. – Мы с Эммой целое утро планировали, как развлечь тебя и сделать счастливым. Тебе не нравилась больничная пища, поэтому мы приготовили все твои самые любимые блюда.
И она снова попыталась обнять меня, но я не позволил ей «обольстить» меня своими «женскими чарами», о чем предупреждал меня Джон Эймос. Вкусная еда, улыбки и поцелуи – все это «женские чары».
– Ну, Барт, не надо быть таким мрачным. Мы с Эммой включили в меню праздничного обеда все твои излюбленные блюда.
Я уставился на нее. Мама покраснела и с трудом произнесла:
– То есть те, которые ты больше всего любишь.
