Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
Через минуту мы сидели в задней комнате дома-сарая. Только по фотографиям можно было поверить, что Лиза Щукина танцевала когда-то на пермской сцене в кордебалете. Пышное тело сорокалетней Лизы носилось от стола к маленькой кухоньке, оттуда приносились колбасы, жареные куры, горячий борщ. Франкенштейн, радостный, гордый за русскую жену, улыбался, разливал пиво. “Лиза, я сказал им, что ты станцуешь Сен-Санса”. Лиза сказала: “Мне неудобно”. Элем сказал: “Щукина, ты же хочешь!” Лицо Лизы зарделось: “Да, хочу”. Мы выпили виски, стало хорошо. Франкенштейн поставил на магнитофон кассету, нажал на клавишу, заиграл Сен-Санс: “Умирающий лебедь”. Мы начали опустошать бутылку виски, из-за шкафа выплыл лебедь…
Эту историю нельзя рассказывать кратко, в стиле телеграммы. Лиза Щукина, большой, белотелый, громоздкий лебедь в балетной пачке, танцевала ужасающе долго. Мы с Элемом ерзали, украдкой поглядывая на Франкенштейна: с каким восторгом он смотрит на своего лебедя, на свою любимую Лизу Щукину, с каким наслаждением лебедь топчется на деревянном полу, разбрасывает в стороны ноги, руки, как бессловесно молит Франкенштейна: не убивай меня, не хочу умирать, страшно. На глаза набежали пьяные слезы. В комнате с пыльными окнами, где долго умирал лебедь, ударяя руки и ступни ног о дверки платяного шкафа (Лиза не рассчитала пространства и упала от него близко), родилось что-то, что было больше, чем наши пьяные слезы, наши скрытые усмешки.
Мы сели в машину, Франкенштейн ни за что не брал денег за полный бак, благодарил за то, что мы хвалили его жену. “Я виноват, она так замечательно танцевала там, в Перми, хотела здесь, но не получилось”. Мы с Элемом всю дорогу говорили о чем угодно, только не о бензоколонке. В Лас-Вегасе однорукие бандиты опустошили наши карманы. Уезжая мрачными, мы ехали по фривею. “Может, заглянем к Щукиной?” – спросил Элем. Я не решился съехать на дорогу – пустынник, ведущий в никуда.
В Штатах, куда я поехал на две недели, а остался на три года, я постоянно блуждал по пустынникам, ведущим в никуда. У меня был огромный “форд”, я, как герой романа Джона Стейнбека “Путешествие с Чарли”, уезжал в неизвестные американцам миры, в глубинку Америки. Весь наш опыт это большие города Америки: Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, а в глубинках живут чудесные Франкенштейны и Лизы Щукины, их много, звать их иначе – Хуан, Педро, Марко, Николас, Джек, Джон, Мария, Бетти, Сесилия. Замечательные люди. Я раза два проезжал ту самую бензоколонку в пустыне Невада, Лиза больше не танцевала передо мной умирающего лебедя, но борщ был так же вкусен. Франкенштейн постоянно просил у нее борщ, поэтому каждый мой случайный заезд знаменовался борщом. Франкенштейн рассказывал истории их любви, одна удивительней другой.
В начале девяностых они приехали на родину Лизы. Квартира была продана, они поселились в гостинице в четыреста шестнадцатом номере. А ночью в триста шестнадцатом убили пару, мужа и жену. Убийц поймали, те сознались, что хотели убить богатых американцев, взять доллары, но ошиблись этажом. “Ангел над нами пролетел”, – сказала Щукина.
Когда мы с Элемом Климовым возвращались из Лас-Вегаса, он сказал: “Гримальди назвал тебя глупцом за затеянную заварушку вокруг «Американской шлюхи». Пойди к нему, я знаю, он хочет сценарий – не Пирсона, не его агента, а тебя и твой сценарий”. Я не пошел.
Почему?
Уехал в Грузию.
Фотография 24. 1991 год
Алик с лицом Аль Капоне курит сигару. Он явно не знает, кто такой Робер Брессон. Кино его не интересует. Почему я упомянул Брессона? Марокканка Элизабет спросила: “Кто ваш любимый режиссер?” Я ответил: “Робер Брессон”. Алик выдул сигару: “Что снял?” Я промолчал.
Робер Брессон – великий французский режиссер, творивший в сороковых – шестидесятых годах, снял фильм про осла – “Наудачу, Бальтазар”; это один из немногих фильмов, которые я люблю пересматривать. Рассказывая об осле, Брессон рассказывает о человеке, его радостях, печалях, надеждах, о том, что все мы “попались”, что все мы достойны лучшей участи.
В девяностых годах я жил в Лос-Анджелесе. Дружил с Аликом Пересветом, другом моего продюсера Музы Туринцевой. И Алик, и Муза – выходцы из России, удачно устроившие свои судьбы. Муза во Франции вышла замуж за короля кофе-какао Сашу Туринцева, продюсировала фильмы, Алик торговал экзотичными животными. Он постоянно разъезжал по окраинам планеты Земля и привозил в Америку драконов с каких-то островов, весом по сто килограммов, с чешуей ярко-синего цвета, которую не пробивали пули. Алик однажды продемонстрировал мне это, стреляя в дракона с расстояния пяти шагов. Алик стрелял, дракон меланхолично чавкал, глядя на нас маленькими синими глазами. Он был невероятно красив в своем безобразии.
Пересвет постоянно носил в правом ботинке свою любимую “беретту”, прилепленную к ноге медицинской липучкой. Так мы ходили в ночные бары на Венис-Бич, на концерты Булата Окуджавы, где залы были заполнены российской публикой. “Зачем «беретта» на концерте Булата?” – спросил я Пересвета. “Ираклий, картель (он так сказал) поставил меня на счетчик, меня могут пристрелить где угодно”. Жил он на бульваре Сансет, и, несмотря на счетчик, крутящийся где-то, мы носились по Лос-Анджелесу в его открытом семиметровом кадиллаке. Муза делала всё, чтобы я писал сценарий о приезде в Москву в двадцатых годах любимцев планеты Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса (помните комедию “Поцелуй Мэри Пикфорд”?). Наш фильм должен был быть не комедией, а детективом. У меня сценарий не получался. Может, в этом, помимо моей хронической лени и неумения быть Конан Дойлом, Агатой Кристи, Жоржем Сименоном, виноват был и Алик Пересвет со своими звонками в час ночи: “Ираклий, помнишь марокканку Элизу? С ней и ее подругой Мерьем, тоже марокканкой, мы в ресторане «Мустаж», садись в такси…” – “Алик, сейчас час ночи”. – “Спишь?” – “Пишу”. – “Ты что, охренел, почему пишешь, кто ты – Лев Толстой?” – “Алик, Муза приезжает в среду, а у меня всего двадцать семь страниц”. – “До среды четыре дня. Бальзак в день писал сто страниц!” – “Алик, я не Бальзак!” – “Не люблю ноющих мудаков”. Повесил трубку.
Сижу пишу тоскливую двадцать восьмую страницу, а в голове мелькают кадры – не Москвы, не Белорусского вокзала, где тысячные толпы встречают Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса, не белогвардейских боевиков, задумавших убить Мэри Пикфорд и вину свалить на советскую Россию. Калейдоскоп картинок в моей голове таков: “Мустаж” – французский ресторан на Ла-Брея, Пересвет, марокканка Элиза, в лицо которой он выдувает дым сигары “Монтекристо”, а та заглатывает, это у них такая игра, рядом скучает неизвестная мне марокканка Мерьем… В два ночи я открываю двери ресторана “Мустаж”. Двадцать восьмая страница сценария “Убийство Мэри Пикфорд”, брошенная, покоится в одиночестве.
Однажды Пересвет звонит, как всегда, в час ночи: “Ираклий, ты знаешь кого-нибудь в Центральном комитете Коммунистической партии Казахстана?” Я никого не знал в Центральном комитете Коммунистической партии Казахстана. Знал только Олжаса Сулейменова – он большой поэт, но не Центральный комитет. “А в чем дело, Алик?” – “Мне нужен осел! Казахский! – Пересвет говорит обрывочно, с паузами, словно при этом разговоре закладывает «беретту» под высокий носок и скрепляет его липучкой. – Появился очень богатый клиент, коллекционирует редкие породы ослов. У него на ферме под Пасаденой их несколько сотен. А в Казахстане в горах бродят густошерстные ослы, они очень рослые, сильные, однако малочисленны. Вывозить их из Казахстана нельзя. Но коллекционер Генри Миллер (надо же, какая фамилия) готов заплатить любые деньги! Помоги, Ираклий!”
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
