— Если ты заплатишь за еду и дорогу, — ответила ему сестра, — я отвезу тебя к тому, кто тебе скажет, где ее найти.
И она привела его ко мне, когда я только что вернулась из Англии.
Прошли месяцы, а затем и годы, а Клеман все никак не мог выбраться из нищеты, в которую попало большинство военных всех чинов после увольнения из армии. В 1817 году он мне сказал, что, благодаря могущественному покровителю, он мог бы получить назначение в жандармерию, но у него нет необходимой суммы, чтобы купить лошадь и экипировку, поэтому нет и возможности воспользоваться доброй волей этого покровителя.
— Отчаяние охватывает меня, — добавил он. — Человек, который был в чине сержанта, не может заниматься чем попало, не может быть какой-то прислугой. У меня голова пухнет от всего этого.
У его сестер не было никаких денег. Я собрала все, что имела, драгоценности, кое-какие тряпки, все это продала и собрала сумму в полторы тысячи франков. Клеман купил лошадь, униформу и стал вахмистром в корпусе жандармов.
Прошел год. Однажды Клеман попросил дать ему мои бумаги; его полковник, которому он рассказал обо мне, очень захотел на них взглянуть. Он мне признался, что эти бумаги нужны ему для того, чтобы просить у полковника разрешения жениться на мне.
— Моя дорогая Сан-Жен, — добавил он, — бог — свидетель, в Рюэйе, с самого нашего детства, моей мечтой было иметь тебя своей женой. Когда я стал мужчиной и Провидению стало угодно, чтобы мы вновь нашли друг друга, эта мысль вновь стала преследовать меня. Долгое время, пока длилась война, я не мог и думать о женитьбе; потом долгое время, пока я жил в нищете, я не хотел соединять свою судьбу с твоей. Сегодня, когда времена стали не столь суровыми, хочешь ли ты стать моей женой?
На следующий день после этого признания конный егерь, посланный с поручением, появился в нашем пансионе на улице Плюме. Он спросил мадемуазель Сан-Жен и передал мне бумагу. Это был приказ срочно явиться к генералу Депинуа,[122] коменданту Парижа. Меня охватил страх, так как генерал Депинуа имел репутацию очень пылкого роялиста, который не ограничивался одними словами, и у меня не было никакой уверенности относительно моих слишком восторженных бонапартистских взглядов. Как раз накануне у меня была довольно живая дискуссия с одним адъютантом полка королевской гвардии, человеком, по сути, неплохим, но позволившим себе ради развлечения вывести меня из терпения, насмехаясь над отставными офицерами, получающими половинное жалованье, над либералами и буржуа национальной гвардии. Я встала на защиту всех этих людей, выступив, в свою очередь, против королевской гвардии; в результате я очень нелестно отозвалась о защитниках алтаря и трона. «Генерал Депинуа, — говорила я сама себе, — узнал об этом; он хочет устроить мне за это нагоняй. Только бы все это не отразилось на бедняге Клемане, ведь все знали, что он мой друг; только бы это не повредило ему!»
Мои ноги так дрожали, что я решила взять фиакр. Говоря свое имя дежурному адъютанту, я почувствовала, что бледнею. Адъютант принял меня с самой любезной улыбкой, галантно взял меня за руку и провел меня в салон. Это немного вернуло мне уверенность.
Генерал встретил меня с распростертыми объятиями:
— Это ты, моя бедная Сан-Жен, как же я рад тебя видеть! Ты теперь носишь юбки, и как ты смогла к этому привыкнуть?
Мой страх полностью улетучился.
Генерал рассказал мне, что в это утро он завтракал с одним жандармским полковником. Этот полковник сказал, что один из его жандармов обратился к нему с занятной просьбой. Он хочет получить разрешение жениться на старом драгуне.
Потребовались объяснения, и всплыло мое имя, и генерал не стал терять времени, отправив за мной. Я спросила генерала, помнит ли он Восточно-Пиренейскую армию, и мы немного поговорили о тех временах. Он напомнил мне случай, когда я имела честь обедать с ним за одним столом, я тогда ради шутки напихала персиков в карманы его униформы. Встав из-за стола, он вскочил на коня; персики подавились и превратились в мармелад; можно себе представить, что стало с его одеждой, панталонами и седлом.
— Черт возьми, генерал, — заявила я, — позвольте мне вам напомнить, что тогда вы повели себя не очень великодушно. Вы ни с кем не поделились персиками. Тогда я сказала себе, что вам не удастся полакомиться ими, пусть уж их лучше поглотят ваши карманы.
Генерал одобрил мое замужество.
— Это хорошая женщина, — сказал он моему жениху, — нужно сделать ее счастливой. Но, мой дорогой, держись, этой бабой трудно будет управлять.
Правила запрещали жандарму жениться на женщине, которая не могла представить за собой ренты в шестьсот ливров. Ради меня было принято решение отступить от этого правила.
Я испытывала к Клеману искреннюю привязанность; но такова уж была моя любовь к свободе, что утром дня, когда была намечена свадьба, я еще размышляла. Нас должны были поженить в полдень в мэрии 10-го округа, а я и в одиннадцать часов еще не начала одеваться, и стала заниматься этим только после того, как девушки с Центрального рынка принесли мне букет флердоранжа. В мэрии случилась кое-какая заминка. Имя моего отца было непонятно написано в копии свидетельства о рождении, а это требовало подтверждения и отсылки бумаг в Талмэ, в Бургундию, что повлекло бы отсрочку.
— Раз так, — сказала я, — я предпочитаю не выходить замуж. Я не выйду замуж.
Клеман и его свидетели уладили дело.
После того как все необходимые подписи были поставлены, я распрощалась со всеми своими мыслями о независимости и стала думать только о том, чтобы сделать моего мужа счастливым. Как настоящий военный, я решила больше к этому не возвращаться, а раз так, то мне не оставалось ничего иного, кроме как следовать данному мне приказу начальника. Приказ этот, впрочем, не был таким уж неприятным. Моим мужем стал человек храбрый, верный, умеренный во всем, порядочный и спокойный. Это был человек, перед которым я преклонялась, и при этом, что его совсем не портило, он был очень красивым, самым красивым мужчиной во всей жандармерии: ростом он был в пять футов одиннадцать дюймов,[123] широкоплечий, с огромной грудью, на которой блестели крест Почетного Легиона и швейцарская медаль, полученная за 10 августа, а его бедра были такими мощными, что, казалось, мой пояс мог бы опоясать каждое из них лишь один раз (этим сравнением я хотела еще и лишний раз напомнить вам, что сохранила стройность, несмотря на свои сорок четыре года). Добавьте к этому эполеты вахмистра и обещание генерала Депинуа использовать все свое влияние, чтобы поменять их на эполеты офицера.
Увы! Для чего строить планы, и что считать счастьем? Эполеты офицера так и не найдут нас. Я потеряю моего дорогого мужа. И другие печали навалятся на его несчастную вдову. Остаток дней ей придется бороться с нищетой. Сегодня мне шестьдесят девять лет, а у меня нет ничего. Вокруг меня нет ни детей, ни семьи; мне лишь остается с покорностью ждать смерти в приюте для престарелых.
