Сами по себе эти речи не смогли бы убедить многих. Но, в отличие от других ясновидцев, Лири имел средство, официально созданное учеными и позволяющее проверить его утверждения на практике. В самом деле, всякий, кто испытывал на себе потрясающее действие ЛСД, выходил в худшем случае растерянным, но чаще всего убежденным. Его прозелитами стали интеллектуалы высокого полета, артисты и бизнесмены. Тюремное начальство официально разрешило подвергнуть лечению ЛСД заключенных государственной тюрьмы Конкорд в Массачусетсе. Поглощение нового таинства наполнило этих закоренелых преступников мистическим вдохновением, которое так изумляло надзирателей.
Напуганные тем, что поручились за столь мало совместимые с настоящей наукой опыты, руководители Гарварда уволили Лири и тем самым подтвердили его призвание пророка. Он называл своих недоброжелателей «гробами пова́пленными», цитируя формулу Нильса Бора, согласно которой новая истина восторжествует не благодаря преследованию своих противников, но потому, что ее противники в конце концов умрут и их заменит новое поколение, а для его представителей эта истина будет сама собою разумеющейся. В одном загородном доме, предоставленном неким меценатом, Лири создал общество своих последователей: они под его руководством отдавались методичному исследованию миров, которые открывал ЛСД, среди дыма фимиама и звуков индийской рага. Гидом в этих путешествиях им служила «Тибетская книга мертвых», «Бардо Тодол». Этот настоящий путеводитель по внутренним мирам был прощальным подарком Олдоса Хаксли новому поколению: говорят, он просил, чтобы ему читали эту книгу на смертном одре, а за несколько часов до смерти велел сделать себе укол ЛСД, не из трусости, но, напротив, чтобы в полной мере воспользоваться своим переходом от жизни к смерти.
Согласно Лири и его последователям, этот предваряющий церемониал вскоре должен был распространиться повсеместно. Они считали себя «антропологами XXI века, живущими во временной капсуле в темные шестидесятые XX века», но при этом не сомневались, что всеобщее обращение близко. Их арифметика была проста: если в 1961 году существует двадцать пять тысяч потребителей ЛСД, то это означает, что в 1969 году их будет уже четыре миллиона, то есть возникнет критическая масса, после чего общество просто не сможет не измениться. Сторонники Лири не сомневались, что к середине семидесятых годов ЛСД станет употреблять сам президент Соединенных Штатов, что международные саммиты будут проходить под действием нового наркотика и что мир, конечно, только выиграет от этого.
Эта фантастическая перспектива казалась в 1964 году даже более правдоподобной, чем мысль о том, что спустя двадцать лет очередной обитатель Белого дома признается, что курил марихуану, пытаясь оправдаться тем, что дым он глотал. Газеты вторили россказням Лири. Слово «бардо» пользовалось особой благосклонностью, говорили об экспериментах в духе бардо, о музыке бардо, о фильмах бардо. Множество людей, далеких от мира искусства науки или светского общества, которые, заметьте, ни в коем случае не считали себя наркоманами, пробовали ЛСД и признавали, что он и в самом деле открывает «двери сознания». Согласно распространенному мнению, этот наркотик стоил трех лет посещений психоаналитика. Стандартная доза в двести пятьдесят микрограммов совершенно легально продавалась в Беркли за десять долларов. Друзья Дика регулярно принимали ЛСД и всячески его расхваливали. В общем, Филип не смог уклониться.
Тем более что он считался опытным охотником на этой новой территории. Когда появились «Три стигмата Палмера Элдрича», все читатели увидели в нем великий роман ЛСД, и этот слух, передаваемый из уст в уста, сильно повлиял на репутацию писателя. Поскольку Дик терпеть не мог кому-то возражать (и ему был неизвестен довод создателя комиксов Госсини, согласно которому Обеликсу, чтобы стать сверхсильным, вовсе не требовалось было пить магическое зелье, так как он упал в чан, еще когда был маленьким), он позволял считать себя экспертом по психоделическим средствам и с видом умудренного человека давал советы, исходя из своего старого опыта. На самом деле он боялся ЛСД и оказался прав.
Поскольку, как и следовало ожидать, все закончилось просто скверно. Спустя почти час после того как Дик принял дозу, он утратил всякий контакт со своими приятелями и очутился «там, куда отправляются, приняв ка-присс», в мире Палмера Элдрича. Филип увидел темный туннель, полный враждебных теней; ледяной пейзаж с острыми краями; катакомбы; римский амфитеатр, где ему предстояло подвергнуться казни в числе первых христиан; бедняга почувствовал уверенность в том, что он потерялся, что у него нет ни единого шанса когда-нибудь отыскать выход. Дик пробовал подбодрить себя при помощи доводов разума: «То, что со мной происходит, вызвано тем, что я проглотил сильнодействующий наркотик, это продлится в течение девяти или десяти часов, так они сказали, по истечении которых я буду свободен». К несчастью, Филип не был уверен, что через девять или десять часов он все еще будет жив, и, в любом случае, с ужасом понимал, что девять или десять часов официального времени могли продлиться несколько веков в его субъективном опыте, то есть в единственно доступной ему реальности. В детстве Дик верил, что, когда отправляешься к дантисту, это действительно длится вечность, и в подобных рассуждениях было рациональное зерно. Он здесь навсегда. Он всегда здесь находился. А остальное было всего лишь иллюзией, и ему, как и Лео Булеро, оставалось лишь молиться, чтобы его милосердно вернули в эту иллюзию. Снаружи те, кто столпились вокруг него и чье присутствие он больше не ощущал, слышали, как Дик вдруг заговорил по-латыни. Латыни никто из них не знал, и из всей этой глоссолалии сохранилась лишь формула «Libera те, Domine!»[10]. Филип беспрерывно повторял ее, и по его искаженному от ужаса лицу стекали крупные капли пота.
Когда по прошествии установленного срока, доставив массу беспокойства своим нянькам, Дик вернулся в roinos cosmos, после чего проспал целый день, он так подвел итог своему путешествию: «Дети мои, я был в аду и потратил две тысячи лет на то, чтобы выкарабкаться оттуда».
Его друзья наивно удивились. В тот период всеобщей эйфории неудачные вояжи были редкостью. Обычно человек плавал в океанах радужного света, у него возникало ощущение, что он все знает и все умеет. Там было хорошо всем, независимо от характера и пристрастий. Склонным к созерцанию мир ЛСД казался безмятежным богоявлением, полотном Вермера Делфтского, мягко пульсирующим в такт их собственной нервной системе; людям активным он представлялся гигантским электрическим бильярдом, доходящим вплоть до небесного свода, бильярдом, где можно сколько угодно играть бесплатно. Дик единственный очутился в кошмарном мире своих книг и впоследствии постоянно задавался вопросом, видел ли он крайнюю Реальность или только отражение собственной души — не многим более утешительная гипотеза.
Верный своей бинарной логике, Филип Дик в конечном итоге пришел к мысли, что существуют два рода сознания: для первого реальность реальности есть свет, жизнь, радость, а для второго — смерть, могила, хаос; одни видят в самом основании Христа, другие, как Свидригайлов у Достоевского, представляют себе вечность в виде грязной ванны, затянутой паутиной; первые, несмотря ни на что, верят в бесконечную любовь и милосердие, другие же испытывают врожденный ужас ко всему, несмотря на голубое небо и радости жизни. Безусловно, структура психики данного конкретного человека, которую безжалостно обнажал ЛСД, во многом объясняла ту или иную реакцию. Но не могло быть и речи о борьбе мнений или характеров, истина неизбежно должна была быть в первом лагере, а не во втором. Компромисс невозможен. Пользуясь христианской терминологией, которая с недавних пор стала и его собственной, одно из двух: или Христос воскрес, или нет.
