— Чужие письма? — переспросил Александр Иванович и нервно рассмеялся. — Я никогда не читал чужих писем, — с усилием, но твердо проговорил он и почувствовал, что обманывает. — А что это были за письма?
— Не знаю, ведь не я их читала, а вы. Но после того, как вы закончили читать, сказали, обращаясь к кому-то: «Ты доживешь до глубокой старости». И тогда я поняла, это означает, что никто из нас до старости не доживет. Мне трудно объяснить, как я это поняла, но во сне мне стало это совершенно ясно. Никто не доживет до старости из тех, кто собрался сегодня на даче.
— Значит, Метапонт, — пробормотал Александр Иванович и вдруг осознал, что это и есть катастрофа, вселенская катастрофа, бесповоротная гибель, и решение уже принято, исправить ничего нельзя.
— Это было ужасно! — продолжала Маша, не понимая или не слыша его. — Такого ужаса я не испытывала никогда в жизни. И хоть в тот момент я уже умерла, я страшно испугалась смерти. Потому что это была какая-то другая смерть, полная, смерть без всякой надежды.
— Ну, какая же у смерти может быть надежда?
— Нет, нет, дело не в том. Эта смерть была смертью над смертью… Не знаю, как объяснить. Какая-то окончательная смерть.
— Значит, Метапонт, — повторил Александр Иванович. — Значит, он вычислил… Значит, ошибся… — Он вдруг диким взглядом уставился на Машу. — Но ведь, может, и не ошибся? Откуда нам знать? Может, это мы ошибаемся? Может, эта всеобщая гибель — не гибель, а новая совершенная сущность? Как ты думаешь, а?
— Я не понимаю, о чем вы. — Маша испуганно от него попятилась.
— Где находятся эти письма? — Он шагнул к ней.
— Здесь, на даче, на чердаке, — умирающим голосом, словно против своей воли, проговорила она. — Но неужели вы…
— Я за этим сюда и приехал, — убежденно, будто знал об этом с самого начала, сказал Александр Иванович. — За тем, чтобы прочитать эти письма и понять.
Он улыбнулся, взял ее за руку.
— Не бойся, все будет хорошо. Мы пойдем на станцию через поле.
— В этих туфлях через поле я не пройду, — тихо-тихо проговорила она и посмотрела на него совсем безнадежным взглядом.
— Все будет хорошо, — повторил Александр Иванович, не услышав ее. — Пойдем в дом, ты совсем заледенела.
Маша покорно дала себя увести, ни о чем больше не спрашивала и вообще не сказала больше ни слова до самой своей смерти, которая произошла через три часа, точно так, как она описывала.
* * *
Решение принято, исправить ничего уже невозможно, значит, нужно просто сделать то, зачем он сюда приехал, не размышлять, не мучиться сомнениями. Ведь не он принял это решение, не он в ответе за все, что произошло и произойдет. Он просто орудие чужой воли — руки, ноги и немножко голова — голова без собственных мыслей и чувств. Так думал Александр Иванович, возвращаясь на дачу после гибели Маши.
Впрочем, не только он был подчинен чужой воле. Иначе как объяснить, что никто из них даже не попытался оказать ей помощь или хотя бы проверить, жива она или нет. Все приняли за факт, что мертва, помочь ничем невозможно, а быть свидетелями гибели опасно и хлопотно, поэтому ни «Скорую», ни милицию вызывать не стали. Молча, без слов, одними только взглядами договорились друг с другом скрыть свое пребывание у Молчанова на даче (да ведь он их и не приглашал, теперь это стало совершенно ясно!), вздохнули с облегчением, сообразив, что все их следы убраны, и надо же, как удачно получилось, что никто их не видел — не дачный сезон, до весны в поселке вряд ли кто-то появится. Постояли тихо и скорбно над мертвым Машиным телом и разошлись по одному.
Дождавшись, когда уйдет последний, Александр Иванович двинулся в обратный путь. Сначала медленно, отдавая последнюю дань уважения ее смерти, потом все быстрей — ему не терпелось прочитать письма. То есть нет, не не терпелось, а он был должен — чужая воля, которой он не мог противиться, навязывала ему это желание. Да, да, именно так: чужая воля, а он лишь орудие, и значит… Значит, ни в чем не виноват.
Письма он нашел сразу — на чердаке, в белом старом чемодане с оторванной ручкой, под папками с какими-то ученическими этюдами: плохо прорисованное лицо, тело без рук, незаконченная скамейка в парке. И, конечно, эти письма были от Дамианоса Ирине Молчановой. Впрочем, в этом он не сомневался.
Содержание некоторых из них ему было известно — из снов, да ведь он сам их написал, когда с Дамианосом они были единым целым. И город на фотографиях он хорошо знал. Впрочем, и письма, и фотографии были очень старыми. И это еще раз подтверждало его невиновность. Он перечитал их несколько раз. Внимательно пересмотрел снимки: вот дом Дамианоса, он здесь неоднократно бывал, вот спуск к морю, а вот… Среди фотографий обнаружилось еще одно письмо, совсем свежее. Он посмотрел на штамп на конверте — получено неделю назад…
Последнее письмо его просто взбесило. Предатель! Отступник! Как он мог так распорядиться тем, что, по существу, принадлежит не ему?! Письмо напоминало исступленное покаяние. Дамианос обвинял себя в самом страшном грехе. Он смог, он нашел, он вычислил. И предал проклятию свой дар, свое знание. Да разве его это знание? Ведь это не более чем случайность, что знание открылось ему, именно ему, а не кому-то другому. Важно лишь то, что открылось. А он прилагал все силы, чтобы никто, ни одна живая душа не узнала. Именно поэтому тогда, восемнадцать лет назад, и прервал переписку. Но это была еще одна непоправимая ошибка. Надо было все объяснить тогда, предупредить, а он просто оборвал концы. Он думал, что если замолчать, забыть, то открытие никому не причинит зла, останется в нем. И действительно, много лет ничего не происходило, он не только начал успокаиваться, но даже стал сомневаться, а прав ли был тогда, может, наоборот, совершил ошибку, что не разбудил, не вызвал к жизни эту силу. И даже когда пришли сны, он не сразу понял. А теперь, скорее всего, слишком поздно. Он, конечно, постарается, приложит все силы, но, скорей всего, уже поздно. Он прощается и просит его простить. И не винить себя — он один во всем виноват.
Приложит все силы. Нет, это он, Александр Иванович, приложит все силы. И он победит, хоть и погибнет.
Обессиленный, он спустился вниз, вошел в комнату, в которой до этого всю ночь незаконно праздновала его группа, сел на стул возле печки — она еще не совсем остыла, — прижался всем телом к ее теплому боку. Ну что ж, главное, что открытие состоялось. Голос в хижине на берегу — конечно, не Бог, а искушающая сторона, вторая, худшая половина души Пифагора. Он очень замерз: сначала на улице, потом на чердаке, но сделал то, ради чего приехал. Как же здесь хорошо, несмотря на удушливый табачный запах, который все еще витал в воздухе, и на печальные воспоминания: вон там она стояла, а потом еще вон там и вон там. Глаза сами собой закрылись. Александр Иванович вздохнул и провалился в сон. Проем открытой двери посветлел — ночь кончилась. Пифагор, утомленный мучительным спором, растянулся на своей подстилке.
— Ну, что ж, — сказал Голос голосом Александра Ивановича, — значит, вечером ты отправляешься в Метапонт? Думаю, это решение верное: ты доживешь до глубокой старости, ты откроешь то, что открыть невозможно. Во всяком случае ни одному человеку еще не удавалось.
