Такое ощущение исследования неевклидового геометрического построения временных параметров неизменно возникает при чтении Достоевского или Шекспира; таково вычисление «спиралевидности» их сумрачной туманности. Тут нужен не анализ, а прозрение. Существуют вещи, которые можно почувствовать лишь интуитивно – различить, увидеть внутренним зрением – например, ощутить то, что время по-настоящему сжимается и растягивается под двойственным воздействием сил Добра и Зла, направленных в противоположные стороны.
Картина, которую создает писатель, подобна вселенной. Там все во всем и все одновременно, а завершение пути есть его начало. Время в литературе не линейно: создатель охватил все. Поэтому художественное произведение, даже если оно построено на реально случившемся, а не на вымысле, – не должно выстраиваться поступательно, иначе получатся воспоминания, мемуары. Оно не имеет прямой перспективы, скорее обратную, и жизнь «оттуда» движется навстречу земной.
Короче, писатель не рассказывает, а показывает. Говорит не только словами, но звуком, рождающим форму, протяженность, цвет и свет.
Таков мир вымысла, туманный, как запотевшее окно, точный, словно отработанный музыкальный пассаж. Все там подчинено медленному счастливому ритму: прошлое, настоящее и будущее, перекликаясь друг с другом, повторяют, изменяют и возвышают реальность, которой, возможно, нет совсем. В мире вымысла герои творят себя и других, меняясь из повтора в повтор, меняя других и себя: так круги от брошенного в воду камня, расходятся бесконечно…
Все мы или почти все мы умрем.
Ежи Лец
Время – берег, пространство – океан. Невзирая на бесконечность, пространство не так жестоко и более спокойно, чем время. Пространство можно охватить взглядом. В нем есть цвет и свет. И в этом цвето-световом пространстве – вечность, убежище для живого времени, возникающее в шаровой ауре мощи.
На стыке мгновенного времени с точечным пространством, воды с сушей, формы с содержанием – пена, жизнь, капризная, кипящая, непрерывно меняющаяся. Приметы времени раскрываются с треском в пространстве, пространство осмысливается и измеряется временем.
Время сгущается, уплотняется, становится зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, чье силовое искривление дает уже не круг, но спираль —
Бессчетные мгновения,
Нанизаны извне
На тонкой нити времени,
Протянутой в уме…[36]
Ибо мы бессмертны, пока живем.
Треск творения
(Звуковая инсталляция)
Любовь моя, как ландыш мая,
Цветет в неведомом саду,
Где розы первый раз в году
Льют ароматы рая.
О, поспеши в тот сад прекрасный,
Где розы белые цветут,
Где птицы вешние поют
В тиши утра и в полдень ясный.
Увы! Лишь нежный соловей
Сегодня не поет.
В тени ветвей
Он ночи ждет,
Чтоб петь, от счастья умирая.
…Любовь моя – как ландыш мая[37]…
Raymundus Lullius. L’amour de moy, chanson savante[38]
Мотет «L’amour de moy» в XIII веке сочинил Раймунд Луллий[39], автор Ars Magna, Мистической модели мира. Но прежде чем начать рассказ о нем, позвольте пригласить вас в ХХ век, в Париж, на улицу Чердака Святого Лазаря, в квартиру, похожую на скворечник, где обитаю я и где меня посещают почтенные и достойные гости из Москвы, Сан-Франциско, Санкт-Петербурга, Иерусалима – и прочих городов-героев. В их числе – мой друг Константин Кедров, поэт, прославленный создатель метаметафоры, основатель Добровольного Общества Охраны Стрекоз – ДООС. И, будь я живописцем, избрала бы Костю моделью для портрета ученого со свифтовской «Лапуты»…
Впервые Костю привел на улицу Чердака Святого Лазаря мой муж, поэт Генрих Сапгир.
– Да это же… компьютер Луллия! – вскричал, едва войдя Костя, и устремился к книжному шкафу, указывая на трехгранную бумажную пирамидку на деревянной ножке на книжной полке. – Откуда у тебя он?
И я рассказала, как было дело.
А дело было так. Шла я по улице Монморанси. Подле эзотерического магазинчика «Сферы музыки», притулившегося у дома алхимика Николая Фламеля – самого старого в Париже, – я увидела небольшую толпу. Перед магазином, прямо на улице в резном старинном кресле сидел, как на троне, седобородый старец. На старце была изрядно попахивающая нафталином и маскарадом мантия синего сукна, затканная золотыми звездочками, и тюрбан, увенчанный полумесяцем. На ладони «звездочета» я разглядела диковинный предмет: четырехгранную картонную пирамидку на деревянной ножке с подставкой из перемещающихся дощечек с какими-то цифрами и буквами, прорисованными от руки чернилами. Одна грань пирамидки была черной: «Сухо. Вечно. Много», читалось там. Три другие грани были белыми: «Светлое. Мгновенное. Обратное… Стоимость 15 евро», прочитала я из-за плеча мага.
Тот внезапно обернулся. Бегло взглянув на меня, молча протянул пирамидку мне.
– Что мне с ней делать? – спросила я, безропотно, как под гипнозом, выписывая чек.
Старец ничего не ответил – словно забыл о моем существовании. Так она у меня и заселилась – стояла без применения на книжной полке. Там, на полке, у меня полно диковинок – есть даже осколок Голгофы.
«Осколок ведает о целом…»
Осколок ведает о целом.
О вечности вещает миг.
И на клочке позеленелом —
Два-три значка —
Таблички, стелы
Таят неведомый язык.
Веками позабытых книг…
К. Сапгир
Как-то мой друг, московский художник Андрюша Р., ставший жителем Земли обетованной, в очередной раз решил заняться бизнесом – изготовлять сувениры для паломников из России. Андрюша уже много раз пробовал обогатиться. Сделал «тройничок», к примеру – три мерзавчика: один с водой из реки Иордан, набранной на Крещение (так значилось в рекламном буклете, опубликованном в телявивских «Вестях»). В другом было вино из Каны Галилейской (ITEM). В третьем было подлинное лампадное масло с могилы Николая Угодника (ITEM, ITEM). К сему продавались крестильные майки с молитвой, в которых предполагалось купаться в Иордане. Нынешний же проект был таков: отснять Иерусалимский храм, сделать набор открыток. А к открытке подвесить хрустальную капсулку в узорной серебряной оправе, которую изготовлял палестинский умелец. Там, внутри капсулки, хранился крошечный осколок Голгофы, отколотый от целого по блату.
