Скривенер сжал кулаки и стиснул зубы. Как быть? Убить ее тут же, на месте, или подхватить на руки и швырнуть на кровать? Ни на то ни на другое храбрости ему не хватило; пришлось ограничиться третьим, самым малодушным вариантом. Он ушел с балкона и заперся в ванной, нарочно громко хлопнув дверью. На робкий стук через несколько минут он не откликнулся и до отказа вывернул краны с горячей и холодной водой. Какое-то время он просидел на краешке ванны, скрестив на груди руки, и вышел наружу, только когда услышал, что дверь номера открылась и закрылась: значит, Аннетта ушла. Он сел к столу и стал листать свои заметки.
Ровно в семь за ним заехал секретарь Общества. В парадном костюме с топорщившейся на груди крахмальной манишкой герр Либер смахивал на зобастого голубя. Он еще раз принес извинения за вынужденную отмену завтрашней лекции, сославшись, как сосед Скривенера за ланчем, на губительное влияние кинематографа и вызванный этим отток потенциальных слушателей.
– Сотни людей томятся в очереди, чтобы попасть на этот фильм! – посетовал он. – Жена и дочь посмотрели его уже два раза. Сам я в кино принципиально не хожу. Когда мы посылали вам приглашение, мы не знали, что ваши лекции совпадут с показом этой картины в Женеве, в нашем главном кинотеатре.
А если б и знали, подумал Скривенер, что бы предприняли? Отменили бы обе лекции, а не только вторую? Весь его тщательно разработанный план теперь можно было выкинуть в корзину. Вторая лекция была задумана как продолжение и развитие первой; он наметил основные пункты, которые собирался последовательно рассмотреть. В частности, он хотел осветить роль поэта как представителя наиболее чистой и возвышенной области литературы и космическую функцию поэзии как таковой, противопоставив поэту прозаика, для которого главное – долг перед человечеством. Все эти пункты и подпункты, на которые он потратил столько времени, пошли насмарку. Вряд ли удалось бы их объединить в некое общее кредо и в доступной форме донести до слушателей. Справиться с подобной задачей экспромтом у него просто не было сил.
Его провели на подиум и усадили за стол. Слушая, как президент Международного общества литераторов произносит вступительное слово, Скривенер глядел на серьезные лица собравшихся в зале людей и думал, что то, ради чего он работал, лишилось всякого смысла. Его главные книги – «Любимцы Фортуны», «Мадригал», «Созвездие Быка», «Ясон», – которые сейчас превозносил президент Общества и которые, по всей вероятности, были знакомы большинству аудитории, свелись к нулю в результате череды событий, вырвавшихся из-под его контроля. Поездка в Женеву с самого начала пошла вкривь и вкось, и сейчас, пока президент все говорил и говорил, Скривенер вместо того, чтобы пытаться как-то удержать расползавшуюся ткань своей лекции, составлял в уме телеграмму секретарше в Лондон. Надо было безотлагательно, завтра же лететь домой. Какой смысл брать напрокат машину и пускаться в путешествие вдоль берегов Роны, если та, ради которой это путешествие затевалось, не оправдала надежд и затрат?
– Итак, я имею честь и удовольствие предоставить слово выдающемуся романисту, поэту и критику – мистеру Роберту Скривенеру! – с поклоном заключил свою речь президент Общества, и Скривенер медленно поднялся на ноги.
Только ответственность, вспоминал он потом, ответственность и верность писательским принципам, да еще навык профессионального лектора помогли ему пройти через это испытание. Почтительная тишина в зале, лишь изредка прерываемая чьим-то покашливанием (не на лекции с кашлем ходить, а в санатории лечиться!), бурные аплодисменты в конце, гул голосов и поздравления от собратьев по перу – все это подтверждало, что он справился, не оплошал. Однако он чувствовал себя вконец измученным. Он выложился полностью, потратил все свои силы без остатка – не ради личной славы, а исключительно ради Литературы. Он простоял за кафедрой больше часа во имя того, чтобы оградить от посягательств черни, от профанации со стороны пошляков и продажных ремесленников и водрузить на пьедестал тот священный сосуд, с которым он имел дерзость сравнить свою Музу. И пусть невежды сколько угодно порочат этот сосуд – его содержимое сохранится в неприкосновенности, пока он остается в руках Скривенера и подобных ему творцов.
Утомленный собственным красноречием, еле держась на ногах, он позволил отвести себя туда, где было приготовлено угощение – сэндвичи с курицей и сладкое шампанское. По-видимому, фуршет полагалось рассматривать как заключительный аккорд радушного приема в его честь, который начался после полудня и растянулся практически на целый день. Когда он глотнул шампанского, чтобы промочить пересохшее горло, и пожал руки тем немногим, кому не успел пожать раньше, он с облегчением осознал, что свобода близка. Ни машины, ни герра Либера – какое счастье! Дальнейшие изъявления любви на международном уровне попросту бы его доконали. Он поспешил ретироваться, сославшись на то, что в «Мирабеле» его давно ждут к ужину друзья.
Уже на пороге герр Либер вручил ему какую-то записку. Скривенер узнал почерк Аннетты Лимож и сунул записку в карман. Прощальное рукопожатие, прощальный поклон – и он наконец избавился от Международного общества литераторов.
Оказалось, что на улице идет сильный дождь. Вероятно, пока он читал свою лекцию, грозовые тучи, давно копившиеся над вершинами окрестных гор, спустились к Женевскому озеру и пролились дождем. Только этого не хватало! И ни одного такси поблизости!
Тут он вспомнил о записке в кармане, развернул ее и прочел:
«Дорогой Роберт! Вы были великолепны. Альберто вне себя от восторга. Мы сбежали пораньше, боялись, что нас задавят в толчее. Вы, наверно, останетесь на ужин с коллегами и вернетесь в отель уже за полночь, поэтому я хочу Вас предупредить: мы с Альберто поднимемся к Вам и закажем ужин в номер. Мы оба так устали, что уже не до танцев. Скоро увидимся, а пока примите еще раз наши поздравления. Любящая Вас А.
P. S. Не забудьте постучать в дверь!»
Роберт Скривенер скомкал записку и выбросил ее в сточную канаву. Потом, подняв воротник, зашагал дальше в поисках такси. Впрочем, если бы такси и подвернулось, куда бы он велел себя отвезти? Он не сомневался, что Аннетта и Альберто уже успели вольготно расположиться в его номере. Из-за дождя он шел опустив голову и не сразу заметил, что дорогу ему перегородила плотная группа людей. Зачем они все толпятся на улице – неужели тоже ловят такси? Он вгляделся попристальнее и понял, что ненароком вклинился в середину огромной очереди в кино, и теперь, зажатый со всех сторон, не мог из нее выбраться. Пришлось вместе с очередью медленно продвигаться вперед, к билетной кассе. Бесполезно объяснять, что никакого желания смотреть фильм у него нет, – проще подчиниться обстоятельствам, купить билет и пройти в кинозал. Там по крайней мере можно укрыться от дождя. Больше всего ему хотелось наконец сесть, перевести дух, прийти в себя.
Он нащупал в кармане деньги и, дойдя до кассы, отсчитал нужное количество франков. В обмен он получил бумажный билетик, и поток зрителей снова повлек его вперед. Спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги, будто специально выставленные в проход, он пробрался на место с помощью билетерши, которая чуть не ослепила его своим фонариком. Картина – названия ее он не знал – уже началась. По экрану галопом скакали лошади; их бег сопровождала бравурная музыка. Скривенер вдруг почувствовал безумную усталость. Выпитое после лекции шампанское ненадолго успокоило нервы, но теперь гнетущее настроение охватило его с новой силой. Его переполняла жалость к себе, сознание бессмысленности и тщеты происходящего – à quoi bon?[19]Оставалось покориться неизбежному.
