— Он, кажется, собирается вскоре жениться.
Кервински был сама безмятежность:
— Ну, я думаю, что непосредственной угрозы нет. Ему и без того хорошо. И потом гораздо дешевле покупать молоко, чем держать корову.
Джим поглядел на сержанта с нескрываемой ненавистью. Но сержант и виду не подал, что ощущает неприязнь Джима.
— Ты ведь знаешь, что мы переводим в Луизиану всего несколько человек.
Только теперь до Джима дошло.
— Да, и Кен обещал разузнать, можно ли и меня включить в их число. Надеюсь, капитан Бэнкс не будет возражать.
— Конечно, не будет. Естественно, нам будет жаль тебя потерять.
Джим был озадачен. У него с Кеном ничего не получилось, а вот у Кервински получилось. Это казалось невозможным, но, очевидно, что-то произошло, и теперь эта парочка хотела поскорее избавиться от Джима.
— Спасибо! — сказал Джим и вышел из библиотеки. На душе у него было черным-черно.
Но Джима так и не перевели в Луизиану. На Новый год он простудился. Он пошел в госпиталь, и его уложили в постель с диагнозом стрептококковая инфекция горла. На следующий день его состояние ухудшилось.
Несколько дней он пролежал в бреду. Его терзали воспоминания. Отдельные слова и фразы, которые повторялись и повторялись, пока он не начинал сыпать ругательствами и метаться на койке. Ему грезился Боб, зловещий, слегка изменившийся Боб, который исчезал, как только он пытался прикоснуться к нему. Иногда их разделяла река, и Джим, пытаясь ее переплыть, натыкался на острые камни, и в его ушах звенел уничижительный смех Боба. Потом он слышал голос Шоу, который все говорил и говорил, и говорил о любви, повторяя одни и те же слова с одинаковой интонацией, и Джим уже по первому слову знал, каким будет последнее. Но заглушить этот голос было невозможно, и Джим в буквальном смысле сходил с ума.
Затем на него нахлынули воспоминания о матери. Она держит его на руках. Ни седины, ни морщин нет и в помине, она молоденькая, как в ту пору, когда он, еще совсем маленький, не знал никаких страхов. Но тут внезапно появляется отец. Джим выскальзывает из рук матери, и отец бьет его, а в ушах рев реки. В горле у него словно кто-то скоблил острым ножом, умножая его кошмары. Ему казалось, что этот жуткий сон продолжается несколько лет. Но на третий день жар прекратился и кошмар кончился. И он проснулся утром слабый и усталый. Худшее было позади.
Джим лежал в маленькой палате гарнизонного госпиталя. В окне он видел заснеженные горы. Он чувствовал, что один, и какое-то мгновение ему даже казалось, что, кроме него, в этом мире никого не осталось. Но уже в следующую минуту он с облегчением услышал приглушенные голоса, а затем в палату вошла медсестра.
— Нуу, нам сегодня получше, — сказала она, пощупав его пульс и сунув ему в рот градусник. — Ты был какое-то время очень болен.
Она говорила так, будто он был виноват в своей болезни. Вытащив градусник, она сказала:
— Наконец-то нормальная. Начинили мы тебя лекарствами.
— И давно я здесь? — голос у Джима был слабый. От каждого слова горло пронизывала боль.
— Сегодня третий день. Ты поменьше разговаривай. Скоро доктор придет, — она поставила у койки стакан воды и вышла.
Появился доктор, веселый, жизнерадостный человек. Он осмотрел горло Джима и остался доволен.
— Порядок, порядок! Через пару недель выйдешь отсюда, как новенький.
Оказывается, он чуть не умер. Это его не удивило. Пока он лежал в бреду, были такие мгновения, когда он был бы рад отойти в мир иной.
— Теперь кризис миновал, но в строй ты сможешь вернуться не раньше чем через несколько недель.
Дни проходили быстро и приятно. Это был самый безмятежный период его военной карьеры. Он читал журналы и слушал радио. Потом его перевели в палату с двадцатью другими выздоравливающими. Он был совершенно доволен жизнью, пока у него не начались боли. Сначала в левом колене, затем в левом плече. Постоянные, ноющие, словно дергает зуб.
Ему сделали какие-то анализы, потом доктор сел на койку Джима и заговорил с ним тихим голосом, чтобы никто не слышал, хотя все распахнули уши пошире.
— Ты совершенно уверен, что прежде у тебя этих болей не было?
— Уверен, сэр.
Джиму задавали этот вопрос уже не в первый раз.
— Боюсь, у тебя такая болезнь, ревматоидный артрит называется, — он вздохнул. — Ты его подцепил здесь, в армии.
Санитар палаты уже поставил Джиму этот диагноз, и тот был готов к этому приговору. Тем не менее ему удалось изобразить на лице тревогу:
— Это серьезно, сэр?
— На этой стадии нет. Конечно, боли будут продолжаться. Медицине стало известно об артрите, хотя я уверен, что это осложнение послеинфекционной болезни. А пока тебя пошлют в сухой теплый климат. Вылечить это тебя не вылечит, но чувствовать себя будешь лучше. А потом, скорее всего, тебя демобилизуют и назначат пенсию, потому что на рентгеновских снимках у тебя видны кальциевые отложения, которые ты заработал, служа в военное время родине. Так что считай, что тебе повезло.
— А куда меня пошлют, сэр?
— В калифорнийскую пустыню, а может быть в Арканзас или Аризону. Мы тебя известим.
Доктор медленно поднялся:
— У меня такая же штука, — он усмехнулся. Может, и меня демобилизуют.
Он вышел из палаты, а Джим почувствовал, что никого еще в мире так не любил, как этого доктора.
— Тебя что, отправляют отсюда? — спросил Джима солдат-негр с соседней койки.
Джим кивнул, пряча радостное возбуждение.
— Тебе повезло! Эх, меня бы куда отправили. Я бы куда угодно отсюда уехал.
— Не такой же ценой.
Негр заговорил о нетерпимости и дискриминации. Он был уверен, что хоть он тут умирай, белые офицеры все равно не будут его лечить, как полагается. Свои слова он подкрепил историей о черном солдате, который несколько раз обращался к военному врачу с жалобой на боли в спине, но доктор говорил, что тот здоров. Однажды этот солдат сидел в приемной, а сестра зашла в кабинет сообщить о нем доктору, и солдат отчетливо услышал, как доктор сказал: «Ладно, впусти этого ниггера». Белые доктора все как один — расисты. Все это знают, но когда-нибудь…
Негр распространялся о страданиях своей расы, а Джим думал только о собственном везении. Ему уже давно расхотелось ехать за океан. Судя по тому, что он слышал, служба за океаном была такой же скучной, как и здесь, в Штатах. Теперь он стремился к одному: поскорее распрощаться с армией. В армии от него все равно не было никакого толку. Но скоро он будет свободен.
С мыслью о предстоящем увольнении пришло и желание возобновить отношения с людьми, которые прежде играли важную роль в его жизни. Он попросил у солдата-негра бумагу и начал медленно, старательно своим неровным детским почерком писать письма. Сети, в которые он намеревался поймать свое прошлое.
